Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Решено. Поутру выступаем. Людмила, квашню заведи. Подовых булок я испеку.

И он вышел во двор. Вскоре раздалось тонкое потюкиванье молотка по стали литовки.

— Братцы-ы, — вдруг загадочно прошептал Артем, — мне, кажется, становится ясной подоплека отцовского предложения…

— Фу, диссертант! — поморщился Тимофей. — И язык у тебя — «подоплека отцовского предложения». На этом асфальте мы и по-человечески говорить разучимся. Чему-чему, а деревенскому языку я завидую. Вот мы там язык ломаем — «психологическая несовместимость индивидов»… А Анисим Марковских коротко и ясно рубанет: «Железо уваришь, а злой жены не уговоришь». А, Людмила?

Но и Людмила не ответила на очередную подковырку мужа. На нее, как и на Шишигина, тоже нашла задумчивость:

— Мужики, а знаете, в чем тут дело… Ну, с этим сеном… Папка наверняка жениться собрался. А жена, вероятно, поставила условие: будет сено для коровы, пойду замуж, не будет — извини.

— Жениться?! — враз ахнули сыновья.

— А что, — рассуждала Людмила. — До сих пор он жил для вас, надо же пожить и для себя. Точно, молодайку себе присмотрел сегодня.

— Ты, Люсь, у меня просто провидец, — улыбнулся Тимофей. — Как сказал бы небезызвестный нам Анисим Марковских: «Извязал бы тебя на ожерелья да носил бы по воскресеньям». Зачем нам молодайка?! Людка, зарежу суконным ножиком, застрелю из деревянного ружья!

— После того как помоешь всю посуду… И тебе, Артем, заданье: наварить картошки. Утром чикаться будет недосуг. Никола, быстро за молоком и творогом!

Косили в Моховом колке. То ли отцу кто назначил эту неудобицу, то ли сам он выбрал, сыновья не знали да и не расспрашивали. В последние годы колхоз перешел на сеяные травы, а колки, дававшие в былые годы все сто процентов сена для колхозного скота, как-то забылись, хоть в дождливые годы и вырастала в них трава на удивленье.

В Моховом хоть и была одна еланка в половину гектара, но на покос сюда редко кто отваживался. Больно далеко от жилья. Дорога петляет по наклону увала, повезешь сено, непременно воз опрокинется. Трава осочная, конский щавель, шумиха. В трех-четырех местах растет листовник с горошком да крупный, будто сеяный, клевер, но кулижки небольшие. По пласту-навильнику надо собирать. Неудобица, одним словом. А потому мало кто и претендовал на Моховой колок.

Всех жгуче мучило лишь любопытство: зачем сено? За вчерашним вечерним чаем Никола высказал догадку: не задумал ли отец подмогнуть соседу, Анисиму Марковских. Тот держал коз, и листовник с еланки Мохового был для него дороже дорогого. Но догадку Николы начисто отмел заглянувший вечером, сам Анисим Марковских. Ни о чем он Кузьму не просил. Да и вообще, коз не собирается пускать в зиму. Это Кузьме Захарычу доподлинно известно.

Решению Шишигина накосить сена главный пожарный тоже подивился, но решительно поддержал: «Без капусты щи не густы».

Перед самым выездом из дому произошел конфуз. Поскольку Моховое отстояло от деревни далеконько, а поклажи набралось много, то решил Шишигин у бригадира попросить подводу. Бригадир разрешил взять единственную оставшуюся на конном дворе Серуху.

Запрягать Серуху послали младшака — Николу. А тот и запрячь не сумел. Пришлось просить подгодившуюся в это время на конном дворе продавщицу. Собственно, и конный двор-то как таковой был порушен. Оставался лишь сарайчик со стойлом да высоченный журавль колодца. На месте конника выстроили колхозную столовую. Поутру в нее съезжались, сходились колхозники, приехавшие студенты, шабашники. Вот и пришлось Николе краснеть под доброй сотней глаз. Не станешь всем объяснять, что рос, когда все работы в колхозе выполнялись машинами. Артем с Тимофеем — другое дело. Те выросли при полном конном дворе. Особенно Тимофей. Не на одно лето за ним закрепляли отдельную конную пару: два Серка. Пожелтевшая фотография Тимофея с Серками в отцовской горнице на самом видном месте.

Серуха шагала в Моховое без понуканий. Она знала все колхозные дорожки.

Медленно проплывали поля. Посередь пшеничного изумруда кой-где острой ржавчиной проступали сожженные колки. Кому-то пришла в голову мысль: вьгжечь колки, выкорчевать деревья, распахать землю и этим увеличить пахотный клин. Спасовали, начали выполнять «директиву»: жечь листву гербицидами, корчевать мощными бульдозерами и тракторами, «спрямлять посевную линию», хотя прекрасно знали, что колки на полях поддерживают микроклимат, дают приют в своей прохладе птицам, что без птиц поле не поле, сожрет его вредилица-саранча, никакое самолетное опыление не поможет. Гибли под ножами бульдозеров ягодные и грибные пятачки, пристанища зайчишек, лис, бурундуков. Набирали силы, не встречая препятствий над зауральской нивой, обжигающие казахстанские ветры.

Моховой колок скучал без людей и как будто обрадовался приезду Шишигиных: засветился даже угрюмый сизый осинник, проснулся вечно сонный тальник, ярким гарусом вспыхнула застенчивая калина.

Долго, пожалуй всю жизнь, ждал Шишигин вот этой минуты… Сыновья на земле. Пусть не остались они в деревне и разлетелись из родного гнезда.

Тимофей косил «на руках». Оплывшее жирком тело сразу дало о себе знать — потемнела рубаха.

Артем чуть нагибался, будто под лезвием что-то хотел отыскать. Косил не только руками, но и телом, всем телом, нежилистым, некряжистым, как у старшака Тимофея, но складным, еще не испорченным сидячей работой.

Никола, как всегда, хитрил: замах делал большим, но «пяточку», остро отточенную наждаком, опускал где-то на середине замаха, приподымая при этом носок, отчего прокос получался чистым, валок тонковатым. Никола наступал Артему на пятки, тот чувствовал это, спешил, но догнать Тимофея на первом оберучнике так и не сумел. Старшак держал марку!

В конце оберучника Тимофей остановился, тщательно протер жало литовки влажной травой, дождался братьев, снисходительно взглянул на жидковатый валок Николы, похлопал Артема по плечу: «Это тебе не электроны-нейтроны», выжал тяжелую от пота рубаху, надевать ее не стал, потому как солнце поднялось и комарье от его жарких лучей забилось в прохладу, в болотину, а развесил на крушине-одиночке, отбившейся от большого куреня, потом сообразил — запачкается же рубаха синим соком налившихся ягод, перевесил на тальниковый вырост, крякнул, приподнял литовку, будто хотел до последнего грамма-граммчика определить ее вес, чтобы правильно рассчитать силы на весь длинный оберучник, собрался сделать первый замах, но раздумал. Достал из кармана большой носовой платок, узелками завязал его края, натянул на голову, чтоб солнце не нажгло да и пауты-нахалюги не сбили с шага. Сказал совсем по-ребячьи, весело и с вызовом: