Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Сказывают, есть птица такая, попугай по кличке. Так вот она, если обучить, по-всячески без запинки шпарит. Хочешь — по-нашему, хочешь — по-мордовски, или по-русски, или еще там по-разному, как научишь. Мне бы такую птицу раздобыть! А? Может быть, и лошади говорящие где имеются, кто знает… Мир-то вон какой. Хоть пехтурой, хоть верхом — все равно везде не побываешь. Не знаю, как с попугаем, а с лошадью покалякать бы очень интересно. Умнейшая скотина. Дай бог каждому человеку такое соображение иметь. А помнишь, как ты ездил со мной в ночное? Махонький тогда еще был, в пастушонках таскался. Да я ведь этой породы. Эх, и жизнь наша горемычная!

Тухтар подтвердил это глубоким вздохом.

Шингель развернул чапан, старательно расстелил его на траве, покряхтывая, начал усаживаться. Едва он согнул колени, как в них что-то хрустнуло, словно сучок сухой надломился.

— Эх, косточки мои, косточки, и мокли вы, и жарились, и морозились, и парились. Вот и ноете теперь, как нанятые. Садись-ка и ты вот сюда, Тухтарушка. Сегодня, слава богу, мне недолго маяться. До рассвета велели лошадей пригнать. Пар, говорят, надо пахать. А мне-то что, пускай пашут.

Тухтар опустился на чапан. Жалобно постанывая и страдальчески морщась, Шингель полез в карман.

— Ох, ноженьки мои, ноженьки! Пока не ахнешь, и не выдохнешь. Подлечить вас надо.

В его руке появилась бутылка.

— Иль воду с собой берешь из дому?

— Вода, браток, вода, — ухмыльнулся Шингель. — Только не простая, а царская. Чудесная занимательница моя, забавушка, утешительница. Собеседница моя и соболезница. Никогда мне с ней не скучно. Как ночь ни темна, а с ней она светлей утречка вешнего. Были мы в Буинске намедни. С Нямасем. Он-то сразу, понятное дело, с красотками занялся. Кровь-то играет, вон какой надулся. А меня, чтоб не скучал, он все этой водичкой потчевал. Да только не болтай никому, говорит. Ну, я и молчу, конечно, о его делах. За это он и наградил меня бутылочкой этой ясной. Вот я и смачиваю глотку, когда пересохнет. Мне-то что!

Упоминание о Нямасе неприятно подействовало на Тухтара. Он брезгливо поморщился и хотел встать, но Шингель удержал его:

— Не спеши, шоллом Тухтар! Будь другом! Погляди, какая ночка выдалась. Сердце замирает от удовольствия. Повеселимся с тобой малость. А? Заметь, звезды-то какие крупные да сверкучие. Смотришь — и не нарадуешься, точно не впустую живешь, ей-ей! Видать, на мою посудинку позавидовали, учуяли, что райским духом запахло. Вот я сейчас и пропущу глоточек, пусть у них слюнки потекут.

— Пожалуйста, дядя Шингель. Пей себе на здоровье.

Тухтар уселся поудобнее. Он решил не обижать старого пастуха и остаться. Да и ночь была чудесная. Теплая, но свежая, обильно пропитанная ни с чем не сравнимым ароматом молодых хлебов. Вдалеке, за зарослями камышей, забавно покрикивал одинокий дергач.

Шингель поднял заветную посудину, вздернул к небу клинышек реденькой бороденки, жадно присосался к горлышку. Шляпа свалилась за спину, лоснящимся блином заблестела большая лысина. Отпив несколько глотков, перевел дух. Пожевал губами, зажмурился, будто в глаза ему ударило яркое солнце.

— Крепка, шут ее побери! Так и палит. Словно костер в животе разожгли! Обожди-ка, ведь и закусочка у меня имеется.

Он вытащил из кармана замусоленную горбушку, несколько картошек в мундире, пучок зеленого лука, тряпочку с солью.

У не евшего с самого утра Тухтара засосало под ложечкой.

— Вот и ноженьки перестали ныть, и в животе полное умиротворение. А то и бурчал, и журчал, я ворчал, и бренчал. И возился в нем кто-то. Вроде целая стая головастиков там завелась, — доверительно сообщил Шингель, похрустывая зеленым луком.

Тухтар улыбнулся, покачал головой.

— Что? Заулыбался? Во какая сила в этой водице! Один выпьет, а другому уже весело. А когда сам глотнешь — и подавно. Скажу тебе, браток, что водка — наипервейшее средство против всяческих недугов. Особливо если сердце болит. Опорожнил шкаличек — и все трын-трава. Даже в гости на тот свет идти не страшно. Говорят, ее черт придумал. Но я и черта могу поблагодарить за хорошую вещь. А когда он ее сотворил — и прадеды наши не помнили. И гонят ее, и гонят. Всегда будут гнать. Нас-то она верняком переживет. Но водка, должен тебе сказать правду, а врать, как ты знаешь, я не люблю, да и не умею, водочка-то, браток, вещь двоякая. С одной стороны такая, а с другой — этакая. Как листок крапивы. С одного бочка поглядишь — ничего, а с другого тронул — долго почесываться будешь. Весьма занятно получается. Поэтому пользоваться этой влагой надо умеючи, с умом. На всякое дело мастер потребен. Знаешь, как поется в старинной песне? Выпьешь из ковша, а потом этим ковшом по лбу получишь. Так-то вот. А песен, к слову сказать, лысый дядя Шингель столько знает, что и не перечтешь. Может, семьсот семьдесят наберется, а может, семьсот семьдесят раз по стольку же. Но пою я только в поле, для себя. Ну, и лошади, конечно, слушают, ублажаются. Очень падки они на музыку. Недаром такие большеголовые. Не веришь? Истинную правду говорю, поклясться готов. Да если ты хочешь знать, то лошади гораздо разумнее людей! Посмотри-ка, пасутся рядышком и не дерутся. А люди давно бы уже друг другу глотки перекусили. Изо ртов куски рвут. По правде говоря, невоспитанная скотина — человек.

Тухтар вздохнул.

— О боже мой! — всполошился Шингель. — Треплю, треплю языком, а соловья ведь баснями не кормят. Когда от чистого сердца подносят ковш, то после по лбу не огреют. Вот и закусочка на тебя смотрит. Позволь пожелать тебе добра, будь здоров, браток!

Шингель почтительно протянул Тухтару бутылку. Никогда не пробовавший водки, Тухтар и сейчас не испытал желания выпить. Но, может быть, правда, что водка избавляет от тоски, исцеляет душевные раны? Кто знает! Да и отказываться бесполезно: не такой Шингель человек, чтобы сразу отвязался, прилипнет, как смола к волосам.

— Ну, что задумался? Пользуйся добром. Раз мне сгодилось, то и тебе в самый раз будет.

Сделав несколько глотков, Тухтар поперхнулся. Водка обожгла рот и горло, заполыхала в груди. Жадно хватая опаленными губами прохладный ночной воздух, Тухтар вернул бутылку хозяину.

— Эка нежный ты какой! Зажуй скорей!

Тухтар отломил маленький кусочек хлеба, очистил картофелину. Ел с наслаждением. Привычная еда казалась какой-то особенной, необыкновенно вкусной.

Шингель в это время набрал хворосту и разжег костер. Бойко заплясали языки пламени. Темнота стала еще гуще, непрогляднее.

— Получше будет вот так-то. На то и человек живет, чтобы мог для себя и для других везде удобство сделать. Запомни это, браток. Правильные слова я тебе говорю. Ой какие верные, особенно для тех, кто стремится к жизни, — наставительно проговорил Шингель, усаживаясь на чапан. — И в смысле водки я тоже не ошибаюсь. — Шингель несколько раз поцеловал горлышко бутылки, поморщился, понюхал хлебную корочку. — Почему она излечивает душу? А потому, что когда у человека тоска, он о еде забывает. Водка же напоминает о ней, требует ее. А пища силу дает, значит, и душа крепче становится. Вот в чем дело. Да только вот бед у нас да горестей очень много. Больше, чем полагается людям. Сплошная тоска да печаль. Как же ею тут с умом не пользоваться? Да…