Мигулай Ильбек - Черный хлеб

По всей деревне с привыванием залаяли собаки. Крик уже удалялся от Сен Ыра. Постепенно он затих. Неужели это человек? Почему же он так кричал среди ночи? Но, слава Пюлеху, голос не женский. Кричал мужчина, Шеркей хорошо расслышал. Уйти в избу? Там темнота, тоска. На улице тоже страшно. А сердце так и ноет, и ноет, будто петлю на него накинули и стягивают потихоньку…

Со стороны леса налетел резкий ветер. Перепуганно зашепталась листва вяза. Из-за вершин деревьев торчал острым серпом месяц. Восток начал светлеть.

На улице показались два человека. Шеркей хотел уже юркнуть во двор: мало ли что могут подумать люди, увидев его в такую пору на улице. Но, вглядевшись, узнал Каньдюков. Походку старика за версту отличить можно. Он резко отбрасывает руки в стороны, точно разгребает перед собой воздух.

— Что, не приходила? — в один голос спросили Каньдюки.

— Нет еще, нет. Видать, у брата она.

— Срам, срам! — заахала сватья. — Нямась вернулся. Разгневался — страсть! Подойти нельзя! Строго-настрого приказал привести ее.

— И не сомневайтесь, не сомневайтесь. Я уже пошел к брату, да услышал крики вон с той стороны и остановился.

— Говорил я ведь тебе, что кричит кто-то. Да. А ты все не верила, — сердито сказал Каньдюк жене.

— Да и не перечила я тебе вовсе. Сказала просто, что не слышу. Что ты все взъедаешься?

— А коли уши заложены, так меня слушай, а не спорь. Да. Ты и молодой, помнится мне, глуховата была.

Каньдюк все еще не мог забыть, как отчитывала его Алиме днем.

— Идем-ка, сват, в дом, — обратился он к Шеркею. — Что пеньками-то торчать?

Зайдя в избу, Шеркей схватился было за веник, но сразу отбросил. Неудобно мести при гостях. Лампу зажигать не стали. В комнате уже трепетала тревожная, таинственная голубизна рассвета.

Разговор не вязался. Каньдюк сидел нахохлившись, раздраженно постукивал ногой по полу. Алиме каждую минуту горестно вздыхала, качала головой, бормотала: «Срам, срам…»

Шеркей украдкой наблюдал за ними, напряженно морщил лоб. Наконец он решительно сказал:

— Вы посидите тут, а я пойду. Без нее не вернусь, не сомневайтесь. Мое слово верное.

Они не проронили ни слова. Только Каньдюк многозначительно взглянул из-под насупленных бровей: соображай, мол, сам, иначе добра не жди.

Шеркей вышел на улицу, пробормотал молитву, прося Пюлеха умилостивить брата. Вдруг со стороны оврага донеслись голоса. Взглянул туда: по мосту, тесно сгрудившись, двигалась толпа. Сразу же узнал Тимрука, который шел впереди всех.

— Так и знал, так и знал, — проворчал Шеркей. — Рыщет все. Какую-то новую потеху-распотеху нашел. Для всякой бочки затычка. Проучить надо хорошенько, чтобы не шатался до утра.

— Папа! — резанул по сердцу пронзительный голос сына.

— Что?

Отец торопливо зашагал навстречу.

— Вот!.. — крикнул Тимрук, когда он подошел поближе, и захлебнулся рыданиями.

Ширтан Имед, который всегда ходил, браво развернув плечи и гордо вскинув красивую голову, шел по-стариковски, сгорбившись, съежившись. Правая рука его комкала солдатскую фуражку. Рядом еле волочил ноги Элендей, тоже с обнаженной головой. Бисмилле! Кого же это несут?

— Сэлиме! — дико закричал Шеркей, разглядев страшную ношу. — Доченька моя! Что случилось с тобой?

Никто даже не взглянул на него. Потоптался, закусил губы, подошел к Элендею. С трудом отрывая от земли ноги, прошел несколько шагов рядом с ним.

— Что вы сделали с ней?

Брат словно не слышал.

Шеркей стиснул голову ладонями, закачался.

— И-и-ы! — разнесся по улице надрывный стон.

Тимрук открыл ворота. Люди вошли во двор, осторожно поднялись на крыльцо, пробрались через сени, протиснулись в избу. Бережно положили свою ношу на кровать.

Каньдюк и Алиме оторопели, попятились к дверям. Старуха вцепилась в ворот платья, словно он душил ее.

Вошедший последним Шеркей, не отнимая рук от головы, упал перед кроватью на колени. Тело его тряслось, из груди рвались хриплые стоны.

Мокрые седые волосы Сэлиме свесились до самого пола. Свет раннего утра залил ее лицо, четко вырисовывая каждую черточку.

Все сгрудились у постели, только Каньдюки жались спинами к стене.

Шеркей неловко поднялся. Беззвучно шевеля искусанными в кровь губами, оглядел всех и остановил глаза на Имеде:

— Как?.. Как?..

Ответа не последовало. Имед смотрел на Шеркея, как на пустое место.

Шеркей повторил вопрос.

— Молчи! — с дрожью выдохнул Элендей. — Иль не знаешь? Твоих рук дело. Ты убил ее!

— Я? Как это я?

— Не он один! — гулко отчеканил басовитый голос. — Вон, на скамейке, тоже ее убийцы!

Все оглянулись. Каньдюки тесно прижались друг к другу. На виске старика испуганно корчилась фиолетовая жилка. Он медленно встал, но спина его осталась полусогнутой. В такой позе Каньдюк напоминал затравленного волка. Вцепившись в рукав мужа, поднялась и Алиме.

— Погоди-ка, погоди-ка! — вдруг встрепенулся Каньдюк, впиваясь глазами в человека, назвавшего его убийцей. — А ведь ты Палюк из Чепкасов!

Произнеся это, он вздрогнул, словно испугался своей догадки, но тут же, угрожающе оскалившись, злорадно прошипел:

— Бежал, значит, бежал…

Будто выследивший добычу волк, он дернулся к Палюку, но в тот же миг застыл, наткнувшись на его взгляд.

— Узнал? Не думал, что вернусь? Вот он я. Что так обрадовался? Должок хочешь отдать?

— Идем, идем! — настойчиво потянула Алиме мужа за локоть. — Недолго и до греха в этом проклятом доме.

Поежившись под взглядами людей, они поспешно вышли…

Начинался новый день. Солнечный зайчик вспрыгнул на кровать, лег золотым пятном на руку Сэлиме, коснулся седых волос, погладил лоб…

— Тухтар!

— А?

Он приподнялся, огляделся. Впереди огромное зеркало озера, за спиной пустынный берег. Кто же окликнул? Голос точно как у Сэлиме. Нет, ее уже больше не услышишь. Только в памяти явственно звучит все, что она когда-то говорила ему. Какие ласковые, нежные слова слышал Тухтар от нее, сколько счастья и радости приносили они ему! А сейчас каждое из этих слов вонзается в сердце, как нож. И чем нежней оно, тем глубже ранит…

Солнце окатывалось к окоему. На кромке потемневшего к вечеру леса поблескивала золотистая бахрома. К солнцу подкрадывались несколько темных клочковатых тучек. Будто кровавые пятна, багровели на тих отблески заката. Тучи надвигались полукругом, концы которого были похожи на зловеще раскинутые руки. Вот-вот схватят они солнце, сожмут и задушат. Тухтар передернул плечами и отвернулся, чтобы не видеть этой тягостной картины. Но взгляд упал на одинокий холмик, возвышающийся на краю обрыва. Вокруг печально притихли несколько молоденьких дубков. Под этим холмиком лежит Сэлиме.