Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— А Элюка-то тогда зачем? Иль не староста он уже? Хлеба в магазее достаточно. Раздать его надо людям — и все. Тут большого ума не требуется.

— Элюка, положим, думает. И до магазейного хлеба черед дойдет. Но так ли много его? Иль считаешь, что хватит на всю деревню? Вон сколько в ней ртов. Нет, не то, не то ты говоришь. По-моему, хлеб в магазее нужно оставить до весны, на посев.

— Что же тогда делать? Чего нет, того не возьмешь. У меня вон стоит копна необмолоченного — хоть ее раздадим. Но она тоже не выручит. Вот если бы ты тоже подумал. Помнится, видел я у тебя, Каньдюк шоллом, клади на сорока столбиках. На огороде. Иль запамятовал? А?

— Э-э, дорогой Эбсэлем бабай, соседский цыпленок всегда гусыней кажется. Может, и есть у меня десять, а то и все двенадцать кладей. Но не в них дело, не в них спасение. Не в них.

— А в чем же тогда?

Каньдюк кое-как одолел полный алдыр пива, отдышался, вытер усы.

— Будет голод — мы-то с вами не помрем. Но жить нам станет ох как несладко. Беда на беду полезет и бедой погонять будет. Болезни пойдут, мор всяческий. Разве убережемся? Народишко еще пуще взбалуется, от рук отобьется. Начнутся грабежи, поджоги, убийства. Ведь чем голодней человек, тем бесчестнее. Ни до бога ему, ни до долга — только брюхо набить бы. Да. А в России-то, знаете, что мужички делают? То-то. Вот об этом и думать надо. Наши-то пока не ведают, но ведь у Палюка язык во рту имеется.

— В старину в такие лихие годы девушек в соху запрягали и деревню обпахивали. Но, говоря по совести, не верил я и сейчас не верю в пользу такого дела.

— Но ведь и другие средства есть.

Каньдюк подался вперед, впился взглядом в старика.

Но Эбсэлем молчал. «Не крутись ты, не юли. Говори прямо, зачем пришел, чего добиваешься», — прочел в его глазах Каньдюк и решил открыть карты.

— В чем главная беда? В засухе! Колодцы высыхают, речки, родники тоже. Скоро воробьи будут озера вброд переходить. Если избавимся от засухи, то и людишки утихнут. А что делать в таких случаях, ты должен лучше меня знать. В старое время ехали в чужую деревню и воровали там землю или воду. Ведь так? Вот и хотел я посоветоваться с тобой об этом, дорогой ты наш и уважаемый Эбсэлем бабай! Нет в нашей деревне более знающего и мудрого человека. Ведь строго нужно соблюсти обычай, а его все позабыли.

— Не греются, Каньдюк шоллом, светом прошедшего дня, поэтому и не помнят.

— Вот и пришли мы к тебе в надежде, что ты нам подскажешь, как и что. Не оставь нас, пожалуйста, темными — просвети.

Каньдюк уже не просил, а умолял. Ему самому было противно слушать свой жалостливый голос. Но что поделаешь, нужно как-то выкручиваться из беды. Нужда всему научит.

— Не простое это дело, — задумчиво проговорил Эбсэлем.

Каньдюк просветлел: вроде расшевелился старикан. В пот ведь вогнал своим упрямством. Сколько унижаться пришлось, чтобы уломать. Но ничего, стоит овчинка выделки.

— Да мы хлопот не боимся, Эбсэлем бабай. Надо же помочь людям. Все обстряпаем. Только скажи.

— Обстряпаешь, значит, Каньдюк бабай? — Седые лохматые брови старика почти прикрыли глаза. — А знаешь ли ты, к чему может привести это дело?

— Известно мне.

— Хорошо ли известно? Ведь то, что ты задумал, кровью пахнет людской. Вся деревня может пострадать. Наверняка так и будет.

— Ой, не приведи господь! — вмешалась в разговор жена Савандея. — Помню, в нашей деревне случилось такое. Подумаешь — и то жуть берет.

— Помолчала бы лучше, — прервал ее муж. — Не крутись тут. Если же пришла, то притворись глухой и немой.

— Иль бессердечная я?

— Держи себя достойно, женщина! Хозяйка, виновато опустив голову, вышла.

— Мы с умом все сделаем, — заторопился Каньдюк. От волнения он царапал пальцами стол, возил по полу ногами. — Вы, конечно, знаете, что случилось со снохой нашей, с дочкой Шеркея. Не виноваты мы в этом ни на капельку, ни на кончик ногтя. Положа руку на сердце говорю. Мы заранее договаривались с отцом. И калым пропал. Но это к слову я. Бог с ним. Мы не жадные. И не напомнил я, ни словечком не обмолвился. А дочка-то его коварной оказалась, зловредной. Все беды из-за нее. А главное — засуха. Вот и надо уворовать воды. Избавить деревню от голода. Не то плакать нам жгучими слезами. Иль не слышите, как рычат все? С каждым днем лютей и лютей становятся. Не только жгучими — кровавыми слезами обольемся. Да.

— А за кого сватать?

— Не подумали еще об этом, но сообразим.

— Ведь просто так возить воду и разливать по дороге — пустое занятие.

— Найду зятя. Не сомневайся. Купим какому-нибудь горемыке баню Савиня, в мельнице со стен мучицы можно наскрести пудков пяток — на затируху пойдет, крупицы малость добавим — и дело с концом. Э, да что там говорить, за такую цену не с одним сторговаться можно. Всю жизнь благодарить еще будет. Да.

— Всю жизнь, говоришь? А долга ли она у него будет? Ты знаешь, какая судьба его ожидает?

— Главное — он бы о ней не ведал. И все будет в порядке. Найдем такого, найдем. Но ведь еще нужен человек, который бы заправлял всем делом. Мы посоветовались с сынком и решили обратиться к тебе. Не согласишься ли взять все в свои руки? Дело мастера боится. Да.

Старик резко поднялся, будто его дернули за взлохмаченные волосы. Неторопливо прошелся, остановился против Каньдюка, недобро улыбнулся.

— Порядок-то, вижу, сам неплохо знаешь, Каньдюк. Так что не путай нас в это грязное дело.

— Или я один должен о всей деревне заботиться?

— Да, видать, не всем быть такими заботливыми, как ты. Не надоело мне еще жить, братец Каньдюк. Не хочу не своей смертью помирать. Когда моя придет, тогда уж отказываться не стану. Ты поищи того, кто торопится на погост. Только вряд ли есть такие.

— При чем тут смерть, погост? Не ты ведь будешь женихом. Твое дело командовать.

— Иль ты думаешь, что за себя я боюсь?

Старик взял протянутую Нямасем чарку водки и, не выпив, поставил на стол.

— Пожил я на свете. Дай бог каждому столько. Но за такие штуки не только жених расплачивается жизнью. Всех его родственников истребляют, до седьмого колена.

— Эка, удивил чем. Безродного раскопаем, ежели ты такой сердобольный. Вон Кестенюк, нет у него никого. И жениться не собирается. Вышел из годов уже. Кто пойдет за такую труху осиновую? Шербиге и то брезгует. Да. Думаете, не согласится он стать зятем? За милую душу! Умаслим. Можете не сомневаться. Как пить дать уговорим.

— Не пойдет он по своей воле на верную смерть.

— А мы ему о женитьбе на воде ничего не скажем. Свадьбу сыграем в полной тайне. Подберем надежных людей — и шито-крыто. Да и придумаем что-нибудь для его спасения.

— Нет, — стукнул ладонью по столу Эбсэлем. — Не пойду я на старости лет на такое дело. Разве Кестенюк не человек? Он такой же, как и ты, и я, и все мы. Одной крови он с нами — чуваш. А чуваши испокон веков стремились жить, как родные, в мире и согласии. Может, не всегда удавалось им жить так, но это не их вина. «Не пожелай человеку зла», — говаривал наш предок Эптри бабай. Вот я и стараюсь жить так. И тебе того же желаю. Выбрось из головы нечистые думы. Опомнись. Как ты только осмелился переступить порог нашего дома, тая в душе такие мысли? Не место тебе здесь! Оставь нас! Слышишь? — Старик глубоко вздохнул. — Не могу я принять на свой род проклятия стольких людей. Не могу! Не осилю! Вон дверь! Иди!