Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Каньдюк велел Шингелю сходить в деревню и передать Нямасю, чтобы прислал тарантас.

— Скажи, устал, мол, старик. Старость — не радость. Да.

— А мне-то что! Раз плюнуть. Не успеешь нос хорошенько прочистить, а я уже тут буду, — молодцевато пообещал Шингель. Однако в пути он почувствовал себя очень скверно, внезапно навалилась такая усталость, как будто он весь день валуны таскал. Чуть было не улегся на дороге, но кое-как превозмог себя.

Каньдюк подсел к полусонному Тухтару.

— Ложись пока, чего мучаешься. Шингель за тарантасом поехал. Тогда подвезу тебя, как барина доставлю.

Каньдюк говорил долго. Его ласковый голос звучал однообразно, тягуче. Вскоре Тухтар уже не улавливал смысла слов, потом перестал и различать их. Они сливались воедино, текли, слипшись друг с другом, окутывали какой-то клейкой и сладкой, как мед, пеленой. Тухтару стало казаться, что он лежит на теплой печке, а рядом с ним мурлычет большой ласковый кот. Тепло, уютно, тело наполняется приятной истомой. А на дворе завывает вьюга… Хорошо спать на печке в такую погоду!

Каньдюк обеспокоенно вглядывается в темноту, чутко прислушивается к каждому шороху. А вдруг Шингель не доедет? Каньдюк старался отогнать эту мысль, но она была назойлива, как слепень. Не успеешь отмахнуться от нее, а она уже снова жалит.

Издалека донесся стук колес, еле слышное ржание. Ну, слава богу, едет! Звякнул колокольчик. Значит, не Шингель. Это кто-то по большаку проехал.

Каньдюк выпил водки. Хмель немного успокоил, ободрил. Но вскоре в сердце снова прокралась тревога. Затеребил бородку, затопорщил широкие ноздри круто вздернутого носа. Свалился, видать, Шингель. Нечего время терять, надо садиться на коня и гнать во весь дух домой.

Только двинулся к лошадям, как услышал шум приближающегося тарантаса. Обрадованный Каньдюк был готов расцеловать старого пастуха, но ограничился только одобрительным похлопыванием по плечу. «Крепок ты, весельчак», — подумал он с уважением о батраке. Каньдюк слегка пошатывался, говорил запинаясь, развязно помахивал руками — притворялся пьяным.

— Ты уехал, а мы еще тут хватили. Да. И тебя не позабыли. Маловато, правда, осталось. Но ты уж не обессудь. А Тухтара я прихвачу. Прокатимся за милую душу!

Тухтар крепко спал. На щеках его сверкали золотистые от огня крупные капли пота. Шингель хотел разбудить парня, но Каньдюк остановил его.

— Пусть понежится. Зачем портить человеку удовольствие? Иль не поднимем мы его? Надо уважать хорошего человека. Сам я его отвезу. Прямо домой.

— Для чего тебе беспокоиться, Каньдюк бабай! Я сам вас отвезу. С ветерком докачу! Освежитесь лучше. А то еще старуха ворчать будет.

— У тебя, братец, свои заботы есть. Приведи-ка лучше лошадей домой.

— Еще рано ведь.

— Делай, как говорю. Не тяни. Иль сто раз повторять?

— А мне-то что! Мигом. Раз плюнуть! — послышался бравый ответ. Шингеля удивило, что хозяин так быстро отрезвел: и качаться перестал, и язык не заплетается. «Все дело в харчах, — глубокомысленно решил Шингель. — Одного нутряного сала в старике с пуд, а то и больше наберется. Все кишки жиром заплыли. С них водка как с гуся вода скатывается».

Они не без труда подняли отяжелевшего Тухтара, осторожно уложили его в тарантас. Каньдюк заботливо положил под голову парня кожаную подушку.

— Ну, пожелай нам доброго пути. Да и сам поторапливайся. Но, но! Трогай!

Тарантас нырнул в ночную тьму.

Печально мерцали угольки умирающего костра.

Не успел тарантас остановиться, как ворота распахнулись.

— Все готово. Люди в сборе, — отчеканил Нямась, беря лошадь под уздцы.

— Угощали?

— Пируем. А как у тебя?

— Лучше, чем думал. Спит мертвым сном. Теперь долго не очухается.

— Тогда нечего тянуть.

Заехали во двор. На улице послышался топот лошадиных копыт. Шингель уже пригнал табун.

— Возьмем этого лысого?

— Нет. У него язык по ветру болтается. Справимся. Надежных людей хватит.

Нямась пошел по своим делам. Из избы вышла Кемельби, поднесла отцу ковш пива. Каньдюк спросил, не забыла ли дочь своих обязанностей. Она вместе с сестрой должна пойти на околицу, где в конце улицы стоят ворота, и встретить хлебом-солью выезжающий из деревни свадебный поезд. Без этого ворота открывать нельзя.

С ковшом в руке Каньдюк вошел в избу. Учтиво приветствовал гостей, поблагодарил, что пришли. Вежливо, но властно напомнил, что нужно торопиться. Настоящая выпивка еще впереди. Жене приказал погрузить на телегу бочонок с керчеме.

Гости хватили по ковшу на дорожку и вышли во двор. С любопытством разглядывали безмятежно раскинувшегося в тарантасе Тухтара, подмигивали, ухмылялись.

Рядом с тарантасом стояла телега, на которой высилась привязанная веревками большая пузатая бочка. Вокруг, нее громоздились ведра и корзинки с разной снедью. Несколько подвод предназначалось для людей.

Поспешно запрягли лошадей, торопливо расселись. Алиме, бормоча добрые напутствия, распахнула ворота.

Была уже полночь. Улица безлюдна. Но вскоре повстречалась подвода. Пегая лошадь с трудом волокла воз, нагруженный туго набитыми мешками. Кто-то, видимо, возвращался с мельницы. Подвода потеснилась к обочине. Лица возницы не разглядели. Было только видно, как он недоуменно покачивал головой, стараясь догадаться, куда же в такую пору едут столько людей.

«Ничего, обойдется, — утешил себя Каньдюк. — Главное — не порожняком встретился».

Ехали быстро, поднимая высокие клубы пыли. Она набивалась в ноздри, поскрипывала на зубах, впивалась в глаза.

Вот и околица. Повозки разъехались, стали полукругом. Люди слезли с телег, обступили кольцом Каньдюка. Рядом с Нямасем попыхивали водочным перегаром его закадычные друзья, три сына Узалука. Раскормленные, неповоротливые, словно племенные быки. Пестрые рубахи перетянуты широкими поясами, в волосатых ручищах зажаты нагайки.

Каньдюк тоже принарядился. Бордовая праздничная рубаха, новая шляпа. Сапоги щедро смазаны дегтем, бороденка тщательно расчесана на две стороны.

На голову Тухтара осторожно надели черную каракулевую шапку. Хотели надеть ему на руки длинные белые перчатки, но смогли натянуть только одну. Другую перчатку сунули в карман пиджака. К правой руке привязали тяжелую медную рукоятку длинной нагайки, плетенной из черной блестящей кожи.

Каньдюк махнул рукой.

Мердень и Кемельби поднесли ему на льняном полотенце каравай хлеба.

— Благословляю вас, дочери мои! — торжественно провозгласил он. — Да пошлет вам Пюлех судьбу плодовитых матерей!

Каньдюк величаво одарил дочерей серебряными старинными рублями.

— Будьте богаты, как эти деньги! Будьте сыты, как этот хлеб! Пожелайте и нам счастья и удачи, о будущие матери! Нам, справляющим священную свадьбу Воды!