Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Как только перетаскали мешки с мукой в кладовую, Савандей сразу же разбудил Эбсэлема бабая.

— Беда, сынок, — сказал тот. — Собирайся. Если не пресечем этого дела, то пропали.

Старец торопливо спустился с полатей, надел на ноги валеные калоши, на плечи набросил легкий кафтан и взялся за посох.

— Ну, бог в помощь. Идем.

Когда они вышли на улицу, запели вторые петухи. В середине деревни защелкала деревянным языком колотушка, и снова все стихло — кругом царствовала синяя густая тишина.

Эбсэлем с сыном дошли до дома Каньдюка. Савандей поднялся на крыльцо, тихонько постучал, прислушался. В глубине сеней заскрипела кровать. Потом женский, хрипловатый спросонья голос спросил:

— Пришел, что ли, кто? Иль почудилось мне?

— Нет, не почудилось. Каньдюк бабай нам очень нужен.

— Не-ет его до-ома, — протяжно зевнула женщина.

— Тогда мы с Нямасем поговорим. Шибко спешное дело у нас.

Женщина справилась, с кем она говорит, подошла вплотную к двери, но не открыла ее.

— И Нямася нет. — Она опять начала зевать. — Уехали на базар. И отец и сын. Если надо очень, то могу старушку разбудить.

— Не надо, — махнул рукой Савандей. — Спокойной ночи. Простите, что побеспокоили.

— На базар, значит, двинулись? — задумчиво проговорил Эбсэлем. — Выходит, что зря людей беспокоим, отдохнуть не даем.

— Сомневаюсь я в ее словах. Кто ездит на базар таким скопом? К тому же выехали они из деревни с нагорной стороны. Ведь только дураку семь верст не крюк.

— А кто же еще поехал?

— Не опознал он. Да и не важно это. Главное — двадцать человек.

— Эх, бедный, бедный Кестенюк! Уговорил, значит, его этот нечестивец. Такая лиса кого хочешь обхитрит. Самого черта объегорит, да и по-волчьи может за горло взять. С него всего станет.

Куда идти теперь, что предпринять? Немного постояли в раздумье. Не придумав ничего стоящего, решили вернуться домой.

Савандей шагал широко и быстро, но старик, хотя и опирался на посох, не отставал. Брови его были сурово насуплены, лицо сосредоточенно.

Подходя к караульной будке, снова услышали постукивание колотушки. Показался сторож. Дежурил однорукий Сянат.

— Иль приключилось что? — спросил он, почтительно поздоровавшись.

— Не спишь все, братец? — уклонился от прямого ответа Эбсэлем.

— Работа у меня такая — по ночам глаза таращить.

— Каждая работа нужна, милый.

У сторожа появилась надежда скоротать время за разговором. Он зажал под мышкой колотушку, вынул из кармана и сунул в рот резной, с затейливо выгнутым чубуком чилим. Снова полез в карман и достал щепоть табаку. Ловко набил трубку. Орудуя одной рукой, он так же ловко прикурил.

— А вы что же не отдыхаете? — пыхнул Сянат клубом горького, как полынь, дыма.

— Да так просто, не спится. Кестенюк нам еще понадобился к спеху. Не знаешь ли, дома он?

— Он сейчас в Коршангах стадо пасет. Домой только изредка наведывается. Сегодня, правда, был. Но уже ушел. Чуть опоздали вы. Я еще покалякал с ним малость.

— В Коршанги отправился? Точно? Совсем недавно?

— Точней некуда. Я еще проводил его.

— А мы-то думали, что он с Каньдюком уехал, — облегченно вздохнул Эбсэлем.

Он уже хотел попрощаться со сторожем и пойти домой, но тот, желая оттянуть время, начал разговор о Каньдюках.

— Уехали они. Сам, правда, не видел, но Шингель сказывал. На нескольких подводах, говорит, тронулись. А сам-то старик на тарантасе. Но куда отправились, Шингель не знает. С ним ведь не советуются.

— Устал я что-то, — вздохнул Эбсэлем. — Присесть бы, что ли, ногам передышку дать.

— Да вон он, мой дворец, рядом, — оживился Сянат. — Конечно, отдохнуть надо. Передышка ногам обязательно нужна. По себе знаю.

Дверь «дворца» еле держалась на визгливых петлях. Потолок прогнулся. Прокопченные стены казались выкрашенными масляной краской. На хромоногом столе извергала густой чад коптилка. Пахло перегретым маслом и застоявшимся табачным дымом.

Эбсэлем слегка поморщился и сел на скамейку около окошка. Сторож намеревался рассказать старику еще что-то, но, заметив, что он глубоко задумался, отошел к столу и занялся своим чилимом. Сянат при людях всегда держал трубку на виду. Очень гордился он ею. Подумать ведь только: он, однорукий, — и сумел сотворить этакое чудо!

Внимательный к людям, Савандей хвалил трубку при каждой встрече с Сянатом, и сейчас он подивился тонкости работы. Польщенный сторож просиял и задымил с таким усердием, что гости закашлялись. Сянат уверял каждого встречного-поперечного, что такого табака, как у него, нет во всей деревне. Он приготовлял его особым способом, который никому не выдавал, подмешивал для забористости, смака и духа какие-то листья, коренья и цветы. Некоторые шутники утверждали, что Сянат томит табак в скипидаре, но табачных дел мастер опровергал это. Сторож, несомненно, и сейчас надеялся услышать похвалу своему прославленному зелью, но даже добряку Савандею было не до похвал. Он непрестанно хмыкал и тер рукавом истекающие слезами глаза. Эбсэлему у выбитого окна было полегче, но и он порой кашлял и смешно морщился, будто его щекотали.

На улице послышались торопливые шаги. Взвизгнула дверь, и в сторожку вошел Элендей. Он разыскивал Тухтара. Побывал везде и теперь зашел сюда.

Сянат Тухтара не встречал.

Эбсэлем многозначительно переглянулся с сыном.

— Послушай, ведь если Кестенюк в Коршангах, то не Туймедова ли сына прихватили они с собой? — тихонько проговорил Савандей.

Элендей недоуменно посмотрел на него:

— Кто? Куда? Зачем прихватили?

— Да вот сидим мы, головы ломаем, не воду ли они воровать поехали…

— Воду? Да разве ее воруют? Не морочьте мне башку. Объясните, что означает ваша тарабарщина.

— Сдается нам, Элендей шоллом, что в деревне творится черное дело. Страшное дело, — весомо произнося каждое слово, сказал Эбсэлем. — Приходил к нам Каньдюк намедни, советовался, как бы, мол, воду украсть. Замуж выдать ее за нашего человека. В женихи Кестенюка намечал. Я его, конечно, приструнил. А он наперекор пошел. Поехал нынче куда-то. Нямась с ним и еще человек двадцать. Сянат говорит, что Кестенюк сейчас в Коршангах. А вот Тухтар, как ты говоришь, пропал. Ведь в самый раз он для них подходит. Именитых тронуть не решатся. Сиротку же сразу сграбастают. Чуешь, какое дело?

— Прости меня, Эбсэлем бабай, ничего я не понял. Жених, невеста… Темно в моем котелке, как в погребе в полночь.

— Видишь ли, Элендей шоллом, был в старину такой обряд, обычай, слава богу, забыли его нынче. Но вот вспомнил его на нашу беду Каньдюк. Задумал задними колесами вперед ездить. А обряд таков. Берут холостяка и женят его на деве Воде из чужого источника, чтобы переселилась она в селение мужа, где наступила засуха, и прогнала ее. Жениться этому человеку на женщине нельзя. Весь век бобылем прожить должен. Кормит, одевает, обувает этого человека деревня. Заботиться о нем, конечно, долго не придется. Короткий путь ему отмерен. Года два-три от силы. Как только проведают о женихе настоящие хозяева воды, так сразу же утопят его. И это еще не все. Деревню его родную сожгут дотла. Выберут ночь поветреннее — и подпалят. Потом соберут угли и сложат из них посреди пепелища высокий столб. И ни один человек не поселится больше на этом месте. Даже подойти побоится. Теперь ясно тебе, Элендей шоллом? Спят сейчас наши люди и ничего не знают о том, что для них уготовил Каньдюк.