Вячеслав Шугаев - Избранное

…Даже в автографах был сдержан до какого-то усмешливого небрежения или, вернее, до какой-то лукавой отчужденности к этой невинной человеческой страсти. Вышел юбилейный номер «Нового мира» и тотчас же стал библиографической редкостью. Один любитель автографов при нас долго упрашивал Александра Трифоновича написать что-либо на книжке журнала. Тот долго отнекивался: «Да зачем вам? Это не моя книжка, я постольку поскольку» и т. д. — наконец уступил, неторопливо вывел несколько слов в правом углу листа с началом своей статьи. Мы прочитали: «Такому-то, в честь Дня выборов в местные Советы А. Твардовский».

…Видел я его и во гневе. Он пришел днем, когда я был один. Сначала разговор тянулся довольно вяло, но, постепенно воодушевившись, Александр Трифонович с жаром заговорил о том, что подлинный эпос, в прозе и поэзии, под силу поднять только мужику, выходцу из мужиков… Что-то дернуло меня, и я вклинился в его горячую речь, напомнив, что и графу это под силу. Он бешено, прозрачно округлил глаза — зеленоватые иглы, брызнувшие при этом, показалось, физически укололи меня в переносицу, в лоб, в щеки. Он побледнел, немедленно вспотел от гнева, и, хоть ничего не говорил, я понял: как я смел перебивать?!

Он сдержался, так ничего и не сказал, устало махнул рукой:

— Да, да. И графу, конечно.

Он с любопытством наблюдал за нашим странным, полумонашеским, полурасхристанным бытом. Порой вмешивался.

— Ну кто же так яичницу жарит?! Сухой блин будет, а не яичница. Давайте-ка покажу. — Резал мелко сало, ссылал в сковородку, давал подплавиться кусочкам, прозрачно зажелтеть, потом разбивал яйца. Снимал пышную, с ярко-янтарными глазами, в шипящих, булькающих фонтанчиках.

— Вот как это делается! — Но сам, как правило, за стол не садился. — Ешьте, ешьте, аппетиты у нас, к сожалению, разные.

Заходил нахмуренный, строгим баском неточно цитировал сам себя, из «Родины и чужбины».

— Вот сейчас я строжайше и наставительно направлю указательный палец на вас. Снег у крыльца источен ржавыми щелями. Этого не делать!

— Есть не делать! — Охотно вытягивались мы, даже каблуками прищелкивали — ох и горазды тогда были дурака повалять…

…Неожиданно, среди отвлеченного разговора, задумается, как-то искоса, сочувственно посмотрит, спросит:

— Ребята, а как у вас дома-то? На что живете, квартиры есть? Ну, сколько вы в газетах заработаете? На это разве проживешь? На авансы тоже надеяться чревато. Пока-то дождешься. Раньше проще все же было. Помню, примерно в ваши годы, принес я в журнал стихи. Редактор посмотрел, отобрал парочку, открыл ящик и сразу со мной рассчитался. Я — на седьмом небе. Сразу пошел шубу купил…

Попутно вспомнил, как впервые просил квартиру:

— Пришел к одному из тогдашних руководителей Союза, он газеты свежие читает. Я робко ему говорю, что угол надо, что семья у меня… Он спрашивает, читал ли я сегодняшнюю передовую. Нет, говорю, не успел. «Ну, вот! — он мне с этакой отцовской укоризной. — Узбекистан цветет, Таджикистан цветет, а ты этого даже и не знаешь. И еще квартиру просишь». Ну, я понурился, думаю: ладно, что ж, действительно мелкая просьба. Поднялся уходить. А он останавливает: посиди, посиди. «И книгу мою, конечно, не читал?» Тоже, говорю, не успел. А она у него на столе лежит. И вот берет он книгу и читает страницу за страницей. Сам хохочет, сам плачет, про меня уже забыл! И все с удивленным восхищением восклицает: «Как дано! А? Как дано!!!»

…О деньгах, как о предмете серьезном и особо существенном в жизни литератора, говорил не то чтобы часто, но всегда с живою, если можно так выразиться, философической заинтересованностью. То вспоминал, как однажды, в конце июня, когда пробрызнули первые грибы, к нему на дачу пришел тяжелый, мрачный мужик с лукошком этих грибов: «Купи, хозяин».

— Я вынес — почему-то случились такие — несколько новых рублевок. Мужик удивился: у-у, какие новые! Я пошутил, что, мол, сам их печатаю, потому и новые. И представьте, он испугался до синевы. Начал пятиться от крыльца, бормотать, что раздумал продавать. Еле успокоил его и вернул.

То рассказывал, как покупал дачу и был очень удивлен желанием хозяйки, недавней вдовы, получить сумму, весьма солидную, наличными.

— Поудивлялся, но делать нечего. Поехал в сберкассу, в самом деле набил чемодан деньгами, привез. Вдова принялась за пересчет, а я про себя все удивляюсь: куда бы проще было перевести на сберкнижку. Вдруг слышу, в соседней комнате шорох, приглушенное покашливание. Я осторожно заглянул: в комнате, в углу, стоял маленький, этакий бальзаковский человечек и тихонько, робко, сам себе улыбался… Разумеется, удивление мое действиями вдовы немедленно улетучилось.

То учил, как надо отстаивать профессиональное достоинство. В одной центральной газете ему начислили построчную плату, ниже установленной.

— Я вернул деньги в бухгалтерию газеты и позвонил редактору, высказав свое недоумение. Он со странною пылкостью стал ратовать за экономию: вы поймите, у нас же газета, мы не можем вам столько заплатить… Тогда я сказал, что везде в Советском Союзе мне платят за строку сколько положено, и что я не вижу причин, по которым бы газета, руководимая им, отклонилась от правил. Согласился, хоть и пытался придать голосу этакое брезгливо-снисходительное звучание…

Между прочим, иные наши издательства и журналы с охотой строят брезгливо-снисходительные мины, как только автор заводит речь об авансе, очередном проценте выплаты — отчего-то дурным тоном считается любой разговор о литературном заработке как таковом, а уж как о составной и немаловажной части профессионального достоинства — упаси боже, низкая тема, оскорбление высоких и нетленных понятий: вдохновение, творчество, поиск художника… Стеснительность, конфузливость, всевозможные умолчания, как только речь заходит о материальном положении писателя, необъяснимы, если добросовестно перечитывать эпистолярное наследие великих и малых литераторов: озабоченность заработком, частой нехваткой денег, тревога из-за задержки гонорара — в сотнях, тысячах писем эта «низкая» тема равноправно соседствует с блестящими мыслями о ремесле. И продолжает соседствовать в разговорах и письмах нынешних литераторов, особенно провинциальных, которым, можно смело предположить, еще далеко до материального благоденствия. Странно, например, но поясные коэффициенты в Сибири не распространяются только на заработок писателя, то есть никаких надбавок к этому заработку, положенных всем остальным трудящимся того или иного района Сибири. В зиму нашего знакомства с Александром Трифоновичем мы как-то не сталкивались и не задумывались вплотную об этом странном выделении сибирских писателей в «особооплачиваемую» группу — он бы наверняка выказал живое внимание и живое участие…