Вячеслав Шугаев - Избранное

Мы шли тогда березовой рощей, по сухой веселой тропинке, напрямик к остановке автобуса, на тридцать шестом километре Старокалужского шоссе. Солнечные пятна, сквозящая листва, редкие, после полудня, птичьи голоса — все это так ясно ложилось в душу, но не успокаивало ее, донельзя растревоженную встречей. Я пытался про себя облечь это волнение в слова, усмирить ими его, но тоже не получалось. «Он внушил мне горячую и живую любовь к русской классике… Приобщил к суровой мысли, что горек хлеб и горька чаша у человека, рискнувшего служить русскому слову… Что для занятия литературой, помимо того или иного дара, надо иметь мужество… что…» — примерно так я думал тогда, и именно так я думаю сейчас.

1973—1979 гг.

В одном из своих очерков Вячеслав Шугаев писал:

«В Сибири, как, может быть, нигде, товарищество требует ежечасной, ежеминутной отзывчивости сердца. Товариществу здесь служат преданно и неустанно, возвышая это служение до подвижничества, без которого трудно было бы или совсем невозможно устроить Сибирь так, как она устроена нынче».

А действительно, как она «устроена» — Сибирь? Интерес к этому далекому загадочному краю был всегда велик, хотя и не всегда одинаков в своих целях и силе. Если же говорить о сравнительно недавнем прошлом, то следует отметить, что особый интерес к Сибири возник в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов и был во многом связан с освоением целинных земель и строительством грандиозных промышленных объектов, когда тысячи молодых людей двинулись в своих романтических устремлениях на Восток.

Естественно, что движение в Сибирь породило и новую волну литературы о ней, а если точнее, литературы о самом этом движении. При всей неодинаковости писательских манер она оказалась довольно однообразной: за избыточностью романтической приподнятости и обилием искренних восторгов нельзя было не обнаружить поверхностности оценок увиденного и беглости взгляда тех, кто решил свои впечатления сделать общественным достоянием.

В тот же период образовался и своего рода «встречный поток»: молодые писатели Сибири все чаще и чаще стали выступать со своими произведениями на страницах центральной печати. (Разумеется, о «встречном потоке» можно говорить лишь условно, так как Сибирь к тому времени дала уже немало значительных писательских имен.) Проявлен был своевременный интерес к первым произведениям Павла Халова, заметный резонанс вызвали повести Виля Липатова. С восторгом был принят разносторонний Василий Шукшин — прозаик, актер, режиссер. С некоторым «опозданием», но зато очень прочно вошел в литературу Виктор Астафьев. Этот список можно было бы и продолжить.

Надо заметить, литературное понятие Сибири не накладывается без остатка на понятие Сибири административно-географическое, отсюда и расширительное толкование «сибирской прозы», к которой мы правомерно относим не только произведения, написанные собственно о Сибири, но и о Дальнем Востоке. Особые исторические и природные условия, а также оторванность от центральных районов России наложили, естественно, свой отпечаток на характер человека, который не без особой гордости называет себя сибиряком.

В большинстве своем сибиряки писали ярко, броско, в их произведениях сюжет почти всегда был напряжен и изобиловал действенными поступками героев. Это самые общие, так сказать, родовые признаки «сибирской прозы», не нивелирующие, а объединяющие своеобразие различных талантов.

С конца шестидесятых годов в нашей литературе получила известность «вологодская школа», с которой связывались имена таких несхожих в своем проявлении талантов, как Александр Яшин и Василий Белов, Николай Рубцов и Ольга Фокина, Сергей Викулов и Александр Романов… В 1969 году в Вологду переехал Виктор Астафьев, и он как-то очень быстро вписался в «вологодскую школу» (сравнительно недавно В. Астафьев вернулся в родную ему Сибирь).

Говорить о «сибирской школе» трудно — слишком уж обильна и разнохарактерна эта литература, и, главное, она выдвигает все новые и новые имена. Только в минувшее десятилетие Сибирь дала такие писательские имена: Александр Вампилов и Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев и Геннадий Машкин, Евгений Суворов и Юрий Скоп… И все они из одного города — из Иркутска. И все они родились в конце тридцатых годов и в литературу входили одновременно.

Когда мы сейчас читаем прозу Распутина, Скопа, Шугаева или пьесы Вампилова, то как-то трудно поверить, что когда-то они были… соавторами. Писали вместе очерки, рассказы, повести, выпускали совместно книжки. Пожалуй, такой артельный писательский метод — случай беспрецедентный в нашей литературе. И потом они «разошлись» не из-за каких-то внешних обстоятельств, а в силу закономерного тяготения самобытного таланта к индивидуальному самовыражению. А вот «сошлись» они в свое время по причине внешних обстоятельств — не было под рукой крепкой и авторитетной литературной поддержки, недоставало жизненного опыта и жизненных впечатлений, да и мастерства тоже. Тут-то вот и создалась своеобразная писательская артель.

Сам Шугаев в своей книге «Учителя и сверстники» не без самоиронии рассказывает, как в самом начале шестидесятых годов встретились в Иркутске молодые газетчики Александр Вампилов, Валентин Распутин, Юрий Скоп и автор будущей книги «Учителя и сверстники». Моментально сошлись и подружились. Да, сблизила их работа в газете, но только в какой-то мере. Главное было в другом — каждый из них мечтал стать писателем. Солидарность в мечте породила солидарность в жизни, и создается настоящая писательская артель — они зачастую совместно пишут репортажи, очерки и даже повести.

«Расставаясь на год, — вспоминает Шугаев, — мы охотно и долго рассчитывали со Скопом, как в будущем потратим совместные усилия на написание книжки, потому что, соглашались мы, вдвоем все же быстрее получается и веселее…»

Потом Шугаев и Скоп засядут за повесть.

«Сочиняя повесть, мы уже не сидели плечом к плечу за одним столом. Видимо, настигало уже нас сознание несовместимости тишайшего, только в одиночестве смелеющего бега пера и какого-то декламационно-неестественного отбора слов, вроде бы замерзавших, твердевших от нашей двугласности».

Да, слово уже протестовало против неинтимного с ним обращения. Но пока протестовало только слово:

«Мы подробно обговаривали, продумывали несколько глав и расходились по домам, выписывались и начинали стыковать главы, сваривать на манер нефтепроводных труб».

Пройдет время, и что-то начнет протестовать еще:

«Потом с некоторыми, смешными теперь, трудными и нелепыми разговорами и сценами мы решили с Юрой: пора уж каждому приниматься за свое».