Вячеслав Шугаев - Избранное

…Мы не ждали его в день открытия съезда писателей РСФСР и добросовестно сидели по комнатам. Вдруг часа в два дня его голос.

— Вы что же, думаете, в президиуме интересно сидеть? Доклад послушал и сбежал.

Он был оживлен и празднично массивен в темном парадном костюме.

— Есть предложение, ребята. Давайте вместе пообедаем. Мне сегодня должок один вернули, — он достал из кармана сотенную бумажку, положил на стол. — Сходите в магазин и купите съестного, на всю. Чтоб запасы у вас кое-какие были. Ну, и что там еще полагается к обеду. Догадаетесь?

Мы взяли санки и, по очереди запрягаясь, поехали в магазин.

Вернулись. Александр Трифонович в очках, в парадном костюме сидел уже за столом, солидно и строго листая какую-то книгу. Очень удивился, что мы купили болгарских очищенных помидоров. Долго вертел перед глазами банку:

— Вы не находите это сочетание противоестественным — томаты очищенные?

…Вижу некоторую связь только что написанного со следующей историей. Александр Трифонович, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, вызволил из тюрьмы одного молодого поэта, неправильно осужденного.

— А как все вышло? Ко мне на депутатский прием пришла девушка и принесла тетрадку стихов. Просит: вы прочтите, не может преступник писать такие стихи. Я прочел, они действительно были талантливы. Напечатали в «Новом мире» одну подборку, потом другую. Я возбудил ходатайство об освобождении. К Генеральному прокурору ходил. Скоро ли, долго ли, но освободили его. Эта девушка поехала его встречать. Не знаю, что бы делали поэты без таких девушек?.. Перед поездом зашла ко мне. Я предложил ей немного денег, чтобы одеть на первое время нашего поэта. На обратном пути она привела его, так сказать, благодетелю поклониться. Стоит у порога, мнется, глаз не поднимает. В сереньком дешевом плащишке — он на нем этаким жестяным коробом, — костюмишко из-под плаща выглядывает, тоже новый, бумажный, убогий. Хрипло, невнятно, и в то же время с вызовом, сказал несколько слов. Уж так он смущался, видел, что я его смущение вижу, и, должно быть, ненавидел меня в эту минуту…

Все начало апреля мы его не видели и решили, что куда-нибудь срочно уехал. Так оно и было. Пришел грустный, осунувшийся, бледный.

— Мать похоронил. — Сел на табуретку, стоявшую почему-то посреди комнаты, — Теперь никто не загораживает.

За его спиной сквозь пыльное окно сияло апрельское солнце, дымящиеся, синеватые лучи как бы обхватывали Александра Трифоновича, одиноко выделяли его среди большой и пустой комнаты, усугубляли печаль опущенных плеч. Не торопясь, прерываясь, рассказывал о похоронах.

— Мы на машине поехали в Смоленск. Остановились в гостинице. Через час примерно позвонили мне из обкома партии… Спросили, не могу ли я к ним заглянуть. Я объяснил, что в Смоленске по горькой необходимости и она вряд ли оставит время для визитов. Тем не менее настойчиво просят зайти… Что ж, поехал… Оказывается, пригласили, чтобы сочувствие выразить… Потом, помня советы знающих людей, что смерть требует проверки и проверки, пошел в похоронное бюро. Успел как раз к обеденному перерыву, минут за двадцать… За конторкой сидит милая большеглазая девчонка. Объясняю, что бы я хотел заказать. Она как вскинется: «Вы что! Не видите — обеденный перерыв! И жить не умеют, и умирают бестолково. Фамилия?!» — и глазищи ее вроде опустели от этого крика. Называю фамилию. Она с завидной непосредственностью обернулась к открытой двери в другую комнату: «Девочки, девочки! Живой Твардовский пришел!..» Потом поехал на кладбище, проверить, как могилу копают. Могильщики, эти гамлетовские ребята с хмельным румянцем во всю щеку, говорят: «Отец, земля не отошла. Смочить надо». — «Сколько?» — спрашиваю. «Литровку, отец». Ну что ж, литровку так литровку. Скорей бы уж только, думаю…

Видимо, вскоре он и написал эти отмеченные высокой мудростью и высокой горечью строки:

…Апрельская, волнующе-влажная жара, по ближним деревням отогрелись уже, радостно прочищали горло петухи — пора было собираться домой. Жмурясь от луж, замирая от вешнего приволья, нужно было искать денег на дорогу. Я поехал в Москву, но не задержался, вскоре вернулся. Саня увидел меня в окно, выскочил на крыльцо:

— Ты в «Юность» заходил?! Давай, поворачивай, тебя там ждут. Тут что было! Пришел корифей, то да се, спросил, где ты. Да вот, мол, поехал выяснять, попадет на праздники домой или нет. Слово за слово — как-то так получилось — я ему сказал, что у тебя повесть в «Юности» лежит. Спросил: большая? Нет, говорю, три листа, по листу в месяц читают. Он изумился: три месяца не могут решить?! Замолчал, посидел малость, ушел. Возвращается через полчаса, говорит, позвонил в «Юность». Велел тебе немедленно зайти туда.

Легко догадаться, что я повернул и снова ударил в Москву. Меня принял С. Н. Преображенский. Спросил, давно ли я знаком с Твардовским. Я сказал. Читал ли он мою повесть? Не читал. Сказал, что собираются меня печатать. В мгновение ока оформили договор, и вечером я ехал в Пахру со всякой прощальной снедью и с билетом в Иркутск.

Александр Трифонович пришел назавтра ранним утром. Постучал в окно. Я открыл, и еще на пороге он сказал:

— А я вам деньги на билет принес. Если не ошибаюсь, до Иркутска за девяносто рублей можно долететь.

Выслушал мои сбивчивые благодарные слова. Присел, не раздеваясь, на кухне.

— Преображенский спрашивал, читал ли я вашу вещь?

— Да, я сказал, что нет.

— Напрасно. Сказали бы, что я этак партитурно просмотрел.

— Ну что вы!

На крыльце был ледок, на лужах, а в воздухе уже настаивалась и млела дневная теплынь.

Мы увиделись через год, в июльский широколиственный день, чуть колеблемый знойными сквознячками. Мы вышли от В. Ф. Тендрякова и увидели Александра Трифоновича — они жили через дорогу друг от друга. Он подошел, поздоровался. Постояли немного:

— У-у, как от вас вкусно натягивает. Надолго в Москву?.. Ребята, как у вас с деньгами? Чуть чего — не стесняйтесь.

— Спасибо, Александр Трифонович. Пока держимся.

Еще постояли. Мы, кроме каких-то междометий и незначительных слов, ничего не смогли сказать ему.

Попрощались, пошли. Он окликнул:

— Ребята! Я с нежностью вспоминаю те вечера, — и приветственно, грустно приподнял палочку.

— И мы! И мы! — все вскинулось в душе, рванулось к нему, но только пооглядывались, помахали еще и зашли в лес. Мы видели его в последний раз.