Леон Иохвед - Две новеллы

Тополя шатались. На них сперва налетел ветер с северного угла. Уродливые корни с налипшей на них грязью поднялись вверх. Потом налетел противоположный ветер. Тополя бросило набок. Всей массой лег на кирпичную стену дома самый молодой тополь. Его брат по шеренге повалился за ним, зарывшись в массе ослепших ветвей и листьев. Третий долго боролся. Он страшно всхлипывал, стараясь освободиться от смертельных объятий бури, кружившей его в воронке свистящего ветра. Медленно, как бы на тугих веревках, он опустился на холодный асфальт. В падении он зацепил корнями своего соседа. Старый тополь закряхтел, с трудом расправил искривленные руки и кинулся на стену дома. Он упал на окно квартиры Бурменко, пробил стекло, просунув зеленые ветви сквозь раму в комнату.

Бурменко испуганно отскочил в сторону.

— Напоследку паскудит!

Он подошел ближе к мертвым ветвям старого тополя, сорвал горсть листьев, зашуршавших, как живые, в его руках, и отбросил их от себя. Ветер разнес листья по всей комнате. Они долго и мрачно кружились в холодной пустой темноте.

Над местечком плыл цвет от каштановых деревьев, когда состоялся воскресный базар. Единственная площадь местечка, покрытая навозом, напоминала поле перед вспашкой. У распряженных коней блестели бока, кони ржали, чувствуя близость присмиревших маток.

Сонные местечковые жители еще косились на разрушенные канонадой здания, но их недоверие исчезло с появлением представителя Гормоновской крестьянской республики — дядьки Кожуха. Все утихло, но через минуту базар снова гудел недружными голосами мужиков и баб. Дядька Кожух шел впереди своего возка, хитрые глаза его становились все спокойнее и сытнее. Он неспеша распряг вислоухого высокого конягу и привязал его к фонарю народного трактира. Тотчас же ему навстречу вышел глава местечка — предуика Княгницкий. На его лице была непроницаемая маска человека, которому даны власть и право. Мужик побагровел, крикнул коню: «побалуй у меня!», ударил его сапогом под брюхо и, заставив себя лошадиным крупом, повернулся лицом к предуику. Княгницкий заметил злой блеск в глазах мужика, снова улыбнулся и отступил к воротам двухэтажного дома со старческим, обвисшим животом штукатурки и слинявшей надписью: «Заводчик Володеев». Ожидавшему на дворе его помощнику Мухоморову он сказал одними губами, кивая головой на базар:

— Иди ты, тебе он поверит.

Мухоморов надвинул на глаза мерлушковую зимнюю папаху, натянул для чего-то хромовые голенища до отказа и стремительно понесся к Кожуху.

Кожух чуть качнулся от здоровенного удара по спине и ответил Мухоморову тем же, как хорошему знакомому, с которым выпита не одна дюжина бутылок. Несмотря на разницу в одеждах — армяк и гвардейское синее сукно — они были разительно похожи: грубые лица, приплюснутые носы, тупые небритые подбородки. Они степенно оглядели друг друга «от хвоста и до копыт» и поняли, что сила у них равная. Но за Мухоморовым стоял еще один человек — предуика, поэтому мужик ткнул кнутовищем в пузо приятеля, и они оба загоготали. Мухоморов взял под руку Кожуха и повел его в полутемный склад, где была сложена партия дешевого ситца и кос. После они пошли сполоснуть чаем неписаный торг. По дороге к ним присоединился Княгницкий. В народном трактире все было готово к их встрече: мальчишки влипли глазами и носами в большие зеленые стекла, и заплывший салом самовар пыхтел и отдувался, как человек. Долго кряхтели, фыркали два мужика, но потом их доняло и они опрокинули чашки. Тогда Княгницкий спокойно заговорил о мирной сдаче Гормоновской республики. Он был суров, строг и ни разу не вспотел.

— Я формулирую, — сказал Княгницкий после получасового молчания, — нами одержана большая победа.

Мухоморов щелкнул пальцами и засмеялся. Политрук новообразованного госпиталя Яша язвительно подумал о том, что помыслы Мухоморова неплохи, но зад его к земле тянет, и, чуть шепелявя, предложил для острастки арестовать богача Володеева.

— Чего в самом деле в зубы смотреть старому псу! Надо его потрясти, чтобы тырса из него посыпались. Сын у его белый, а сам неизвестно какой шерсти, конопляный или черный.

У Мухоморова шея и лицо налились кровью, он налег животом на края стола и закричал:

— Правильно, Яша, дуй! Вот это по-нашему — колошматить репу в цепы.

Княгницкий, не оборачиваясь, прервал его.

— Занеси в протокол, Яша. Сообщить в губернскую газету о состоявшейся первой ярмарке, о появлении на базаре представителя Гормоновской республики крестьянина Кожуха. По второму вопросу донести в губернское ГПУ об аресте.

— Все согласны.

— Ты, Яша, пошли нарочного в город, а тебе, Мухоморов — взять под стражу Володеева.

Княгницкий остался один, подошел к окну, выходившему на шоссе, и ничего не увидел. Он лег на жесткую койку и мысленно проверил свою работу за день: ошибок как будто не было. Покой охватил его, и он по старой привычке выгнул тело. Это движение отодвинуло его от самого себя. Он оглядел свою жизнь, как оглядывают станок перед пуском. Потом вспомнил восклицание Мухоморова — «расколошматить» и хмыкнул. Слово ему напомнило 18-й и 19-й годы, — годы выдержки, упорства и жестокости. Методы управления теперь изменились. «И слава богу» — чуть не сказал Княгницкий, но вовремя спохватился. Постоянная слежка за собой угнетала его. За другим легко следить, за собой почти невозможно. Вот еще жестокость. Где границы ее, границы необходимой и нужной жестокости? Княгницкому вспомнился читанный им рассказ о доброте.

Во время голода послали транспорт муки в крестьянский район, пострадавший от недорода. Человек, которому поручили это дело, нагрузил муку на подводы и двинулся в нерадостный путь. Дорога шла мимо деревень, меньше пострадавших от неурожая, а потому не попавших в разверстку. И вот, когда слух об этом транспорте разнесся по всему округу, толпами начали стекаться босые и голодные крестьяне, просившие о помощи. У человека дрогнуло сердце. Он долго крепился, но так как путь был долог и чужое горе захлестнуло его, то он отдал первый мешок, а затем все, что он вез.

Для голодающего района он не сохранил ни одного мешка. Человека судили, он был осужден на каторгу. Его повезли по той же дороге, по которой он вез хлеб. На расстоянии двухсот верст стояли мужики, бабы, дети и на коленях благословляли его.

Княгницкий вдруг почувствовал, что ему стало свободней дышать, будто пояс развязался, и поднес руку к глазам — они были мокры. Он снова, уже наяву, пережил сон и медленно сказал:

— Я бы довез транспорт целым.

На дворе кто-то возился, огонь быстро метался около заднего флигеля, послышался голос, похожий на хруст валежника под колесом: кричал старый владелец дома Володеев.