Леон Иохвед - Две новеллы

Княгницкий тронул коротко остриженные усы — они были колючи и злобны, как его мысли.

Под самым окном зафыркала лошадь, послышался цокающий, как часы, стук копыт, потом все успокоилось. Княгницкий разделся, не поднимаясь с кровати, и попытался уснуть. Мешала подушка. Он сдвинул ее в сторону и услышал тихий плач. Княгницкий перевернулся на другой бок: плач и всхлипывания стали еще слышнее. Они так близко раздавались около уха, что Княгницкий увидел дрожащие губы женщины. Должно быть, дочь Володеева плачет. Княгницкий встречал ее несколько раз, и ему запомнились удивительно высокий и чистый лоб, выпуклые мышцы ног. На минуту Княгницкий понял переживания девушки, которая осталась одна в двух комнатах, почему-то связал его с рассказом о человеке, не довезшем хлеб, повторил: «а я вот довезу» — и с очевидной потрясающей ясностью понял человеческую жестокость. Он простонал от боли и сознания, что не все подчиняется человеческому разуму, сказал, отчаявшись, самому себе: «сковать бы ее, жизнь» — и закрылся с головой одеялом. Он вспомнил все, что пережил и заставил переживать других за последние пять лет, и ответил горько:

— Разве ее скуешь?

Перед ним встало зеленое взбухшее поле, по которому проходит дорога. По обеим сторонам оседает каштановый цвет. Цвет хрустит под сапогом, дурманит голову, забивается в рот, в ноздри. Солнце немилосердно печет его затылок. Куда бы он ни шел — перед ним вырастали плотной стеной каштаны. Он отступал, и они шли за ним, он пробирался сквозь их чащу, но бесполезно. Густота их множилась с каждым его движением. На его глазах вызревали каштановые яблоки, сквозь лопнувшую кожуру которых смотрела коричневая блестящая твердь плода.

Княгницкий глубоко вздохнул — как будто глотнул свежего воздуха, — и закрыл глаза. В комнату вошли Мухоморов и Яша. Княгницкий притворился спящим. Мухоморов лег и сейчас же захрапел. Яша долго прислушивался к плачу девушки, но потом усталость его одолела, и он уснул, когда рассвет раздвинул прозрачными плечами стены комнаты.

И снова, как в годы прямого действия, Княгницкий делал необычайное и трудное дело успокоения района мирными средствами. Он часто засиживался за топографической картой района, окружая невидимого врага булавками с розовыми флажками. Перед ним встали степь, болото, десятка три деревень, объединенных в мужицкую республику. После того как из его комнаты уходили пыльные мужики, пропитавшие стены, столы и черное дерево инструмента запахом пота и пшеницы, он передвигал булавки на светлозеленом поле карты с упорством охотника. Он решил снова послать Мухоморова в главное село республики, но неподтвердившиеся слухи о его пьянстве в прошлую поездку заставили Княгницкого остановиться на кандидатуре Яши. Княгницкого прервал конский топот, и он выглянул в окно: около конного курьера суетились Мухоморов и Яша. Княгницкий прошел в канцелярию и принял предписание о переводе арестованного Володеева в город. Княгницкий передал приказ с надписью «исполнить к утру» Яше и взялся за привезенную курьером газету. На первой полосе сообщалось «о новой победе, одержанной на мирном фронте, — о первом базаре, состоявшемся в районе Гормоновской республики». Короткие телеграммы второй полосы крупным и мелким шрифтом кричали о том же. В ряд расставленные, сухие, как огонь, буквы обожгли Княгницкого, и он, задумавшись, оставил копию приказа на столе.

Княгницкий не заметил, как из комнаты вышла машинистка. Когда она вернулась, он увидел ее растерянное лицо, незастегнутую блузку, обнажившую грязную шею стареющей женщины, и это почему-то напомнило ему об очередных неотложных вопросах. Их было много и каждый требовал хозяйского взгляда и окрика.

Надо было особо подумать об убранстве местечка и площади. Княгницкий хотел наметить место, где должна была стать трибуна, но в удивлении остановил руку на полпути: в комнату вошла дочь Володеева. Княгницкий увидел чистый большой лоб, ничего не видящие глаза, в которых бились полоски света.

Как всегда перед решительным моментом, Княгницкий подумал о том, что могло привести дочь заложника к нему.

«Машинистка предупредила ее, и она пришла просить за отца».

Он заметил, что слишком пристально смотрит на ее стан и косы, и перевел взгляд на ее длинные, выгнутые назад пальцы. Почему-то он решил, что человек с такими пальцами к жизни непригоден: ими жизнь не возьмешь в кулак, не удержишь.

Досадуя на себя, он сказал:

— Вы пришли просить за отца?

Она склонила голову.

— Вы напрасно потрудились, товарищ. Ваш отец не позже завтрашнего утра будет доставлен в город.

Слова были жестоки, хотя Княгницкий старался их смягчить улыбкой.

Она покачнулась и хотела уйти, но у нее подогнулись колени, и она упала перед Княгницким на пол.

Она согласна на все, что этот человек потребует от нее. Быть может, он хочет, чтобы она стала его наложницей, — она повторила вычитанное из книги, — она и на это согласна.

Слово было сказано, его услышали находящиеся в соседней комнате. Яша ядовито улыбнулся: «хочет купить комиссара!»

Его опасения были напрасны. Предуика поднял девушку и, поддерживая ее за плечи, вывел из комнаты. Княгницкий был чуть бледнее обыкновенного и сердито ерошил ус. Наступило неловкое молчание людей, нечаянно подглядевших чужую жизнь и горе.

Затем пришли посетители, день завертелся, и под шум окованных железом мужицких сапог Княгницкий насильно втянул свои мысли в русло мужицких интересов, как втягивают грузное тело в щель нерастворившейся двери. В этот день Княгницкому это было труднее сделать. Он думал о том, что девушка предпримет дальше, — «верно пойдет к Мухоморову просить». Он хотел предупредить его, но потом забыл об этом.

Вечером Княгницкий раньше времени ушел к себе в комнату. Он машинально завел часы с пестрым циферблатом, похожим на скворешницу, и передвинул по ошибке стрелку на двенадцать часов. Белый круглый циферблат стал похожим в полутемноте на лицо девушки. Покоряясь неизбежному, Княгницкий вспомнил ту, которую любил и которая ушла от него. Она умерла от базедовой болезни, полученной в тюрьме. Задыхаясь, она подозвала его к себе — он стал перед ее кроватью на колени — и положила его руку к себе на грудь, на живот и ноги. Он ощутил биение ее сердца, звучавшего, как колокол, звон которого никому не слышен. Она прощалась с жизнью.

Большие глаза сделались матовыми, как круто заваренный белок, посинели губы. Прижимая руку Княгницкого к себе, она отошла от него на расстояние, никем до сих пор не вымеренное и не исчисленное.

И хотя трезвый рассудок и сознание протестовало, Княгницкий сравнил двух женщин — одну ушедшую, другую почти незнакомую, с высоким лбом и крепкими ногами — дочь крупнейшего торговца.