Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Стало быть, мир стал материальным лишь с того момента, как человек об этом догадался? — полуутвердительно спросил Ленин.

Но Богданов пропустил его слова мимо ушей с таким победоносным видом, будто изрек до этого совершенно неоспоримую истину.

— Философия! — Он снова прищелкнул пальцами. — А почему бы действительно и не пофилософствовать? Но ближе к земле. Мы революционеры. Почему, борясь против несовершенств нашего общественного строя, мы все усилия сводим главным образом к практическим действиям? Прокламации, речи на митингах и собраниях, наконец, стрельба! А он, этот враждебный народу общественный строй, и народная революция — все это рождается ведь тоже на философской основе. Не насилуем ли мы ее в какой-то одной части? Не заменяем ли произвольно истинную философию другой, несвойственной естественному развитию жизни общества, а следовательно, и формам борьбы? Не ищем ли мы ложных толчков и взрывов там, где должно стремиться к равновесию, подобно тому, как происходит в природе? — Богданов вдохновлялся все больше. — Это не аксиома: допустим, это гипотеза. Но почему бы не рассмотреть ее всесторонне, а практику затем пристраивать к философски достаточно обоснованной теории?

— Философскими проблемами, конечно, следует нам заниматься серьезнее, — проговорил Дубровинский. Он долго молчал, прислушиваясь к спору. Стоял, все поглаживая усы и иногда прикладывая скомканный платок к губам. — В самом деле, полезно было бы нам очень точно определить свои философские позиции. Но «стрельба», как определили вы, Александр Александрович, будет все равно продолжаться, не дожидаясь выяснения философских основ революции. «Стрельба» — это квинтэссенция философии народа, восстающего против нестерпимого гнета.

Ленин надел пиджак, разгладил у пояса рубашку и пошел по дорожке к поселку.

— Владимир Ильич, что же вы уходите? — окликнул его Богданов. — Вам не нравится наш разговор?

— А вы хотите, чтобы я с вами и сегодня подрался? — остановившись вполоборота, спросил Ленин. — Извольте, я готов! Хотя Иосиф Федорович достаточно хорошо вам ответил.

Богданов, уже снисходительно улыбаясь, стал тоже бочком, принял шутливую позу дуэлянта.

— И я готов, Владимир Ильич! Начинайте!

Но Ленин молчал, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, на пылающее зарево заката. Подтянулись и все остальные.

— Так что же вы, Владимир Ильич? — победительно спросил Богданов. — Давайте скрестим наши философские шпаги!

Ленин пальцем доверительно потрогал лацкан пиджака Богданова. Заговорил медленно, а потом все стремительнее и стремительнее.

— Скажите, Александр Александрович… я все соображаю… я все занят вот какой мыслью. Теперь, когда Россия вновь стоит перед выборами в Думу, нам надо твердо определить свою позицию. Да, да! Мы должны на этот раз в особенности решительно выступить против бойкота, невзирая на то, что вторая Дума подло разогнана и закон избирательный ныне установлен совершенно антинародный. Обстановка-то коренным образом изменилась! Мы сейчас загнаны в жесточайшее подполье. Хотя и скудные возможности легальной борьбы при посредстве думской трибуны использовать нам сейчас крайне необходимо. Как вы считаете?

Богданов развел руками, как бы обращаясь ко всем за сочувствием и поддержкой.

— Владимир Ильич, — с оттенком обиды в голосе сказал он, — мне непонятна такая подмена предмета нашего спора. К этому разговору я не готов. Хотя, замечу, не вижу, что именно коренным образом изменилось. А я всегда стоял и буду стоять за бойкот, ибо это одна из составных частей активной борьбы с самодержавием без применения оружия. Но вы не находите, Владимир Ильич, что уклонились от моего вызова?

Ленин весело рассмеялся.

— А вы не находите, Александр Александрович, что сейчас у меня с вами и были скрещены, как вам хотелось, именно «философские шпаги»? Отношение к выборам в Думу — вопрос революционной тактики. А вы сами сейчас заявляли, что революция зиждется на философской основе. Так ведь? Простите! И мне желательно знать: ваша «философская шпага» способна только приятно звенеть или при надобности может оказаться и хорошим боевым оружием? Союзника!

— Ну вас, Владимир Ильич! — сердито сказал Богданов.

На обратном пути беседовали уже мирно, о чем придется, а больше всего о прекрасной погоде.

У калитки Надежду Константиновну остановила, отвела в сторону женщина, финка, приносившая ежедневно на «Вазу» молоко.

Пряча под фартук грубые от работы, красные руки и умоляюще упрашивая Крупскую «сильно поверить» ей, на нетвердом русском языке она рассказала, что, пока господа гуляли, возле их дачи все время вертелся, прятался за деревьями какой-то неприятный мужчина. А потом она сообразила, что этого мужчину замечала и раньше. То у вокзала, то в пригородных поездах, каждый раз одетого иначе. Видела однажды, как он шептался с полицейскими. А на другой день полиция арестовала двоих, таких же вот порядочных людей, дачников, и увезла их в Петербург. К добру ли он опять появился? И почему он вертится именно возле этой дачи?

— Мои мальчики гофорили, тот этот просил их, просил, как зовут мужа вашего и который кашляет, рышими усами, и показыфал фотографические карточки, — закончила она.

— Да мало ли на свете разных бродяжек! — с искусственной беспечностью отозвалась Надежда Константиновна. — Но вам, дорогая, большое спасибо за предупреждение. Впрочем, очень возможно, что мы отсюда вскоре уедем в Петербург. Там спокойнее.

Елизавета Васильевна приготовила хороший ужин. После долгой прогулки ломтики хлеба, поджаренного с яйцами, взбитыми на молоке, казались особенно вкусными. Сообразно пристрастиям каждого, чай в граненых стаканах играл оттенками разных цветов — от светло-золотистого до темно-коричневого. Он бодрил, освежал. И хотя время давно перевалило за полночь, было похоже, что это еще день, трудовой светлый день, и, встав из-за стола, надо будет разойтись не к постелям, а углубиться привычно в книги, рукописи, дела.

Дурное настроение у Богданова прошло. Он припоминал отдельные моменты недавней шахматной партии. Во всех промахах и ошибках винил теперь только себя, а нелепую потерю ферзя объяснял хитро задуманной комбинацией, которую в этот раз осуществить не удалось, но ее жизненность доказать он берется.

Наталья Богдановна, стремясь поднять престиж своего мужа, рассказала, как Александр Александрович, работая в библиотеке над материалами для книги «Эмпириомонизм», вызвавшей почему-то резкое неудовольствие Владимира Ильича, однажды заказал такое количество разнообразнейших трудов по философии, что библиотекарша сказала: «Вы еще совсем молодой, а уже всех философов мира знаете!»