Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Только в том случае, Владимир Ильич, если простуда может к вам прицепиться. А я одет достаточно тепло и, как это ни странно, люблю гулять под мелким дождичком. Надо мне понаблюдать Женеву и слякотную. В день моего приезда сюда я потрясен был обилием света. Хотя, правду сказать, и яркое солнце, и эти роскошные горы, и озеро — все мне показалось каким-то чужим.

— Вот именно: чужим! — подхватил Ленин. — У меня вообще было такое чувство, словно я в гроб ложиться сюда приехал. Не удержался, сказал при Надюше. Она сделала вид, что не расслышала и что ей невыразимо приятен этот вояж. Что делать, будем считать: всем нам приятен. Это лучше, чем терзаться глупой тоской. Глупой потому, что тоска подобна ржавчине, которая разъедает самую прочную сталь. В первый наш приезд сюда Женева была мне больше по душе.

— Наверно, дело было не в самой Женеве, а в той атмосфере, какая вас окружала тогда, — заметил Дубровинский. — Тогда у вас здесь вырастали крылья, а теперь эти крылья подбиты.

— Гм, гм! «Подбиты»! — слово не нравится, от него веет какой-то безнадежностью. Но вы правы: тогда революция шла на подъем, а сейчас мы вынужденно отступили. Для нового разбега. — Он рассмеялся. — Видели бы вы, как я пробирался ночью по льду Финского залива! Мрак абсолютный. Два пьяных проводника, крестьяне, финны, как водится, молчаливы, ни слова ни со мной, ни между собою. Идут. А лед трещит, ломается. И тут я понял, что значит поговорка «Пьяному море по колено!». И пожалел, разумеется, не в прямом смысле, что сам я не пьян. Тогда бы, очевидно, было и мне все равно. А так — уходит лед из-под ног, и думаешь невольно: «До чего же бессмысленно приходится погибать!» Но знаете, в то же время и злость взяла. Обыкновенная хорошая злость на то, что ноги промокли. Побежал. Лед шевелится, но бегу, и чувство такое — спасение только впереди. Оправдалось. Выскочил из беды. Подошли проводники. Впервые заговорили: «Смекнул барин. Когда лед проваливается, стоять на месте нельзя». Просто и мудро, не правда ли? После я много раз повторял эти слова. Здесь, в Женеве, лед тоже потрескивает. А потому стоять нам нельзя. — И опять рассмеялся. — Идем, как видите, невзирая на скверную погоду!

— А помните, Владимир Ильич, как мы с вами гостили у Лидии Михайловны в Стирсуддене?

— Помню, — сказал Ленин, — хотя прошло уже сто лет, а точнее — семь с половиной месяцев. Помню и как мы с вами были там водовозными клячами, каждое утро прикатывали по нескольку бочек и поливали цветы, которых у милой Дяденьки бесчисленное множество. А вот вкус оленьего окорока совершенно забыл. Как вы находите, женевская конина не вкуснее?

— В пересчете на франки и сантимы, которых все время не хватает, конина, безусловно, вкуснее!

— Это мне напоминает афоризм Конфуция: самое трудное — поймать кошку в темной комнате, особенно тогда, когда ее там нет.

Ленин остановился, поглядывая на плещущее мелкими волнами озеро, на дальние цепи гор. Ветер дул ровно, с прежней силой, а моросящий дождь прекратился, и несколько приподнялись, посветлели бегущие над озером клочковатые облака.

— В качестве самозваного гида какие сведения могу я вам сообщить, Иосиф Федорович, об этой самой Женеве? — проговорил Ленин, складывая зонт. — Сколько-нибудь обстоятельные наиболее ранние упоминания о ней мы находим только у Юлия Цезаря. Стало быть, не грех называть Женеву старушкой. Насчитывает она примерно сто десять тысяч жителей, включая и нас с вами. А вообще эмигрантов здесь более чем предостаточно. Скучать не придется, если принимать все эмигрантские склоки за веселые спектакли. Что сказать об этом озере? Его длина… Вы еще не совсем закоченели, Иосиф Федорович?

— Наоборот, очень хорошо прогрелся, — ответил Дубровинский, интуитивно догадываясь, что Ленин предложил ему прогулку совсем не ради того, чтобы показать город и Женевское озеро. Его мысли заняты сейчас совершенно другим, а разговориться при ходьбе как-то легче. Конечно, главная его забота — это «Пролетарий», регулярный выпуск газеты — одна из важнейших целей их приезда сюда. В Финляндии стало небезопасно. — Владимир Ильич, меня беспокоит настроение Богданова. Вот мы, три редактора, казалось бы, работаем слаженно. И однако…

Ленин быстро повернулся к нему. Сунул зонт себе под мышку и сделал короткий жест свободной правой рукой.

— …и однако мы с вами в этой слаженности оба уже замечаем серьезную разобщенность. Да, да, Иосиф Федорович, будем называть вещи своими именами. Разобщенность! Мы должны приложить все усилия, чтобы лед, на котором стоим, не дал трещин, как в Финском заливе. Когда лед начинает трескаться, стоять на месте нельзя! Мы должны двигаться. Но пойдет ли вместе с нами Александр Александрович, коего я чту как одного из умнейших людей, увы, одержимых непереносимыми глупостями!

— Наш здешний первый номер «Пролетария» складывается неплохо, — заметил Дубровинский. — Но я, как и вы, предчувствую, что миру и согласию с Богдановым наступит конец. Не знаю только, скоро ли?

— Видите ли, Иосиф Федорович, — Ленин взял его под руку, повел дальше по набережной, — положение партии опять существенно меняется. Мы утрачиваем последние крохи легальных возможностей. Наши газеты убиваются правительством сразу же после их рождения. Открытые собрания, митинги заканчиваются массовыми арестами. В этих условиях Дума остается все-таки мало-мальски сносной трибуной для публичного выражения наших взглядов, защиты нашей программы. Но Александр Александрович, который сам же руководил деятельностью депутатов второй Думы, теперь закусил удила и превратился в яростного бойкотиста. Он, умиленно рассуждавший о стремлении звездного мира войти в состояние покоя и равновесия, взрывает земную, думскую политику большевиков, к коим и себя причисляет.

— У меня с ним вчера был тяжелый разговор как раз по этому поводу, — сказал Дубровинский. — Он упрямо стоит на своем. И тут же уверяет, что на общей работе в газете это не отразится.

— Отразится, Иосиф Федорович, и еще как отразится! Партии нужен теперь правильно выходящий политический орган, выдержанно и сильно ведущий борьбу с распадом и унынием, — партийный орган, политическая газета. Это я не устаю повторять всем, кого мы приглашаем сотрудничать в «Пролетарии». Писал Алексинскому. Большевик, депутат второй Думы, осужден за это вместе с другими на каторгу. Бежал, скрылся в Австрии. Надежный товарищ? Нет! Вертит хвостом и присоединяется, по существу, к Богданову. Дает самочинно адрес и связи для пересылки «Пролетария» в Россию. Кому? Меньшевику Мандельбергу. Как прикажете это понимать?

— Не самочинно, а по одобрению Богданова.

— Все может быть! Писал Луначарскому, Горькому — ответы благоприятные, сотрудничать с нами готовы оба. Алексей Максимович согласен систематически давать беллетристику, и это архиважно — сделать газету живой, увлекательной в чтении, но… И тут «но», Иосиф Федорович! Луначарский с ушами увяз в философии эмпириокритицизма, которая отличима от богдановского эмпириомонизма ничуть не больше, чем желтый черт от черта синего. А Горький, как это ни прискорбно, им сочувствует. Во что со временем преобразится их сотрудничество?