Николай Олейник - Жилюки

— Уже и любовник? Сколько же она в лагере?

— С осени, где-то после Октябрьских праздников прибилась. А что ей, девка здоровая.

А еще через неделю начальник разведки доложил Жилюку, что Маня недаром подружилась с подрывниками. Немцев интересовала система и принцип действия мин, которыми пользовались партизаны. Раскрытие секрета облегчило бы им обезвреживание мин. Как раз Маня, будто между прочим, пыталась выведать у Сашка все, что только могла. Подрывники в это время осваивали новую мину с потайными взрывателями, и Маня, узнав об этом, слишком подробно начала интересоваться взрывателями, что насторожило партизана. Он рассказал о своем подозрении командиру, за Маней была установлена слежка… Ее схватили возле замаскированного почтового ящика, куда она регулярно опускала донесения.

Маню арестовали. Припертая фактами, она во всем созналась. Эвакуироваться ей в начале войны не удалось, и немцы схватили ее в первые же дни оккупации Глуши. В Копани она попала в лагерь за колючую проволоку, где людей ежедневно расстреливали. И вот повезли однажды ее в гестапо. Там ее долго расспрашивали, а потом предложили сотрудничать у них, пообещав сохранить жизнь. И она не выстояла, согласилась. Месяц ее обучали, потом выпустили, и она по поручению гестапо пошла в лес, к партизанам, сказав им, что спасается от угона в рейх. И ей поверили, тем более что в отряде, куда она попала, было много глушан, которые ее знали.

Шпионку расстреляли в тот же день, но про убийцу Андрона она так ничего и не сказала.

Нападение на городок и на станцию, расправа над Карбовским привели оккупантов в бешенство. Гебитскомиссар Каснер буквально рвал и метал, задыхался в бессильной злобе. Из Ровно, из канцелярии рейхскомиссара Эриха Коха, уже несколько раз звонили, справлялись: какие меры принимаются для наказания бандитов? А что он, Каснер, может? На каждый его шаг, на каждую меру партизаны отвечают местью. Что можно с какой-то там тысячей пусть даже вышколенных солдат поделать с этими лесными разбойниками, которые именуют себя партизанами и не признают никаких правил ведения войны? Что он может? Единственная эффективная мера — беспощадность. И он беспощаден. Разве мало местных жителей уже казнено, замучено голодом, брошено в концлагеря? Какою карой еще можно карать этих дикарей? Полное уничтожение? Он готов и на это. Но для таких акций нужны регулярные войска.

А пока что надо принимать срочные меры для самозащиты. На совершенно секретном совещании, состоявшемся совместно с окружным проводом ОУН, Каснер выступил резко, не щадил ни своих, ни националистов. Речь его ничего нового не внесла, но на совещании решили огнем и свинцом вытравить у местных жителей все просоветское, силой заставить крестьян уважать «новый порядок».

…В Глуше уже с неделю стояла расквартированная в помещении школы рота гитлеровских солдат. Она была сформирована из бывших раненых фронтовиков, ее должны были вот-вот отправлять на восток, но в последнюю минуту перебросили сюда, и солдаты благодарили судьбу за такое счастье и вели себя так, как все оккупанты.

Лето было в разгаре, в вытоптанных войной садах доспевали вишни, и немцы лазали по хрупким ветвям невысоких деревьев, ломали их, шныряли по кладовкам, забирая все, что попадалось под руку.

— А чтоб их всех ветром вынесло, проклятых! — от души желали чужеземцам глушане.

— Пусть они сквозь землю провалятся!

— Где же наши задержались, не придут руки им укоротить? — спрашивали один другого.

А наши не появлялись, и немцы наглели, распоясывались все больше. По вечерам, когда Глушу окутывали сумерки, они устраивали гулянья, и горе той молодке или девушке, которая попадала к ним в лапы. По селу до поздней ночи слышался визг, пьяные выкрики, похабные солдатские песенки под аккомпанемент губных гармошек. Нередко гульбища сопровождались автоматными или пулеметными очередями, срывавшимися на окраинах, где стояли посты, — тогда гитлеровцы утихали, словно трезвели, прислушиваясь к стрельбе.

Никто не знал, зачем эти солдаты здесь. Ходили слухи, — будто один из пьяных немцев проговорился, — что они хотят расправиться с глушанами за их помощь «красным бандам», что скоро от села останется только пепел. Слухам верили и не верили, потому что сколько же можно издеваться над людьми, и так уж больше половины поубивали да повывезли…

В субботу перед вечером, когда Катря Гривнякова домазывала пол в хате, а девчата были где-то во дворе, в хату ввалился здоровенный немец. Переступив порог, он какое-то мгновенье прислушивался, нет ли кого-либо из посторонних, а потом, все еще держа оружие наготове, заглянул за печь и после этого сел на скамью. За ним на свежемазаном полу остались большие следы. Солдат посмотрел на них, перевел взгляд на Катрю, стоявшую в измазанной глиной юбке возле печи.

— Бояться найн… нье нада, — выговорил с трудом.

Катря не сразу поняла, но в конце концов разобрала, что немец говорит ей «не бойся», и в тон ему ответила:

— Я и не боюсь.

— О-о, гут! Либе фрау.

Катря поняла только одно слово «гут», она уже знала, что немцы говорят его, когда им что-то нравится. Но Катря знала и другое: если оккупанту хорошо, то для нее может быть очень плохо. Это «гут» может обернуться горем. Правда, ей уже ничего не страшно. Она столько видела и столько натерпелась за свою жизнь; что и страх куда-то пропал. Но все же насторожилась: зачем-то этот мордастый да приперся…

А тот сидел, осматривая хату, потом встал, оставляя следы на свежей глине, подошел к полке, заглянул в горшки и, ничего не найдя в них, подошел к сундуку, долго рылся там и наконец вытащил белую-пребелую девичью сорочку.

— Гут, гут…

Выбеленная лугом и росами, взлелеянная солнцем, пахнущая ветром, сорочка очутилась у его ног. Немец сел, снял ботинки.

— Давай, матка, вассер — вода…

Катря молча достала из печки чугунок с водой, внесла из сеней деревянное корыто, влила в него теплую воду.

— На, мой свои паршивые ноги.

Немец опустил в воду ноги.

— Гут… матка. Шнель! — и показал на ноги.

Мыть ему ноги? Господи, заступись! Никакой работой не гнушалась, а здесь… Катря стояла ни жива ни мертва. Медлила.

— Шнель!

Взгляд немца сразу стал жестким. Не сводя с нее глаз, он медленно поднимал дуло автомата. Катря нехотя подошла к корыту, присела перед немцем и молча опустила руки в теплую воду.

Поздней ночью под воскресенье глушан разбудил надсадный рев моторов. Грузовые машины на большой скорости влетали в Глушу и мчались к площади. Вскоре по дворам загремели, закричали:

— Выходить! Всем выходить! На площадь! К управе!

Перепуганные крестьяне будили сонных детей, шли на площадь. Кто помоложе, пробовали бежать, но их тут же возвращали или косили из автоматов. Глуша со всех сторон была окружена.