Николай Олейник - Жилюки

— Говорят, в лесах целые армии партизан.

— В соседних селах люди видели, как их на парашютах спускают…

— Говорят, из самой Москвы прилетают…

— Да, вместе с танками спускаются.

— Скоро всем швабам конец…

Ущербный месяц струил свой бледный свет над селом, жутко кричали совы на пепелищах, учуяв мертвеца, который так и остался качаться на усохшем суку ясеня, где-то выли собаки. Великая Глуша притаилась в ожидании чего-то нового, значительного.

Лебедь не откликался — не вызвал Павла ни на другой, ни на третий день, ни через неделю, и Павло, которому быстро надоела его новая служба, который с нетерпением ждал перемен в жизни от встречи с Лебедем, уже было совсем потерял надежду. Сначала спрашивал, даже заходил в окружной провод ОУН, надеясь что-то узнать о своем идейном наставнике, но там ничего определенного ему не сказали. Где-то, мол, в разъездах, а где — никто не знает. Прошел слух, что должно приехать высокое начальство из центрального провода, значит, Лебедь мог быть занят подготовкой встречи.

Дни проходили однообразные, серые, похожие один на другой, как близнецы, и привыкший к переменам, неожиданностям Павло томился, заливал свою тоску водкой. А работа его состояла из патрулирования, экзекуций. Почти каждую ночь они устраивали облавы на партизан, подпольщиков, евреев. На окраине города существовало гетто, и они сгоняли туда, за колючую проволоку, еврейские семьи, не успевшие уехать. Каратели разыскивали их в подвалах, на чердаках, в развалинах домов, выцарапывали из городских щелей и гнали. И удивительно: никогда не слышали из их уст проклятий. Ни слова протеста. Разве что плач. Он терзал душу Павла. В такие минуты он ненавидел и их, евреев, и себя, и немцев, ненавидел весь мир. Он готов был все кругом бить и ломать, только бы не слышать детского плача. Иногда, ведя в гетто пойманных людей, ему хотелось крикнуть: «Бегите же, удирайте, холера вам в бок! Чего бредете, как овцы?» А они брели и брели. Малыми и большими группами. За проволоку. Потом их увозили за город и уже не привозили обратно, набивали ими грязные товарные вагоны и увозили куда-то, увозили…

Нет! Он дальше так не может. Его воротит от крови, от трупного смрада, висящего над гетто, от этой покорности. Он — солдат, он хочет видеть перед собой врага, а евреи здесь ни при чем. Они никогда не делали ему зла. Ни в Глуше, ни потом.

Ведь это не то, к чему он стремился. Нужно искать выход. Все оборачивается по-иному, не так, как ему говорили, как он надеялся. Блицкриг позорно провалился. Это уже ясно как божий день. И как бы ни кричали фашисты о поражении Советов, факты говорят о другом. Под Москвой немцы разгромлены, Ленинградом овладеть не могут, на Волге застряли. Если Советам действительно хана, то и здесь бы не так напирали партизаны. Он-то знает, какие здесь силы у партизан, на своей шкуре испытал. И недаром оуновцев сюда вызвали, недаром держат воинские части. Держат, а эшелоны летят под откос, карателей бьют… Нет, что-то здесь не так, надо искать выход!

Было предвечернее время. Дежурство Павла должно было вот-вот закончиться, как вдруг к комендатуре подъехала машина. Двое эсэсовцев, вылезшие из нее, быстро вошли в комендатуру.

— Ви есть Шилюк? — спросили Павла.

— Да, — насторожился тот.

— Ми вас арестовайль.

Павло оторопел. По какому поводу? Страшная догадка закралась в душу: за Степана!..

— Шнель! — подгоняли эсэсовцы.

Павло понимал, что объяснять бесполезно, что эти, приехавшие за ним, только исполнители, они ничего и слушать не станут. Все будут делать другие, те, кто послал их, кто заинтересовался его особой. Спешно сдав дежурство, Павло вышел, и черный «опель» быстро привез его к хмурому, обнесенному высоким каменным забором дому. «Ну вот и все, — подумал Павло. — Они, сволочи, все же докопались… Отсюда не вырвешься!»

Павла еще раз обыскали, отобрали все его вещи и тут же повели на допрос. Два молодцеватых эсэсовца через переводчицу взяли с места в карьер. Откуда? Давно ли в ОУН? Как давно в Ровно? Кто и где именно из родных? Женат ли?… Павло силился держаться спокойно, отвечал на вопросы четко, чтобы не вызвать никаких подозрений. О Степане, однако, умолчал, — что будет, то и будет, а самому на себя наговаривать не стоит! Может, они ничего и не знают, все же это не Копань, от Глуши вон сколько. Да и сами они о Степане ни слова.

Немцы действительно ничего не расспрашивали ни о Степане, ни о его службе в Копани, ни о партизанах, с которыми он конечно же сталкивался. Удивительно, что ничто подобное их не интересовало. Они выспрашивали о его связях в Ровно, о местных полицаях, подчиненных ему по службе, и Павло терялся в догадках, даже начал было подумывать, не собираются ли они взять его к себе на службу. Может, Лебедь рекомендовал? К чему же тогда разыгрывать всю эту комедию с арестом?..

После долгих расспросов эсэсовцы наконец поставили вопрос ребром: где золото?

— Нам известно, — переводила девушка слова эсэсовца, — что во время очередной облавы ваша группа реквизировала у евреев большое количество золота. Где оно, кто его взял?

Павло теперь только все понял. Несколько дней тому назад им действительно было приказано «прочесать» один из кварталов города, до недавнего времени густо населенный евреями. Свое дело они сделали, но чтобы кто-то из подчиненных говорил ему о золоте, такого случая не было. Сам же он золота не видел и ничего вообще не брал. Он так и объяснил, так и попросил переводчицу передать допрашивавшим.

— Вы говорите неправду, вы совершили преступление и будете за него отвечать, — наседали те. — Куда вы спрятали золото?

— Я не впервые выполняю поручения немецких властей, и никогда таких обвинений мне не предъявляли, — с достоинством ответил Павло. — Можете спросить обо мне господина Лебедя.

Немцы, услыхав имя Лебедя, переменили тон. Они уже по-хорошему, по-приятельски пытались выведать у него что-либо о золоте, но Павло, чувствуя свою правоту, стоял на одном: не видел, не знаю. В конце концов на него махнули рукой, крикнули, чтобы его увели. Жилюка повели, однако не к выходу, а, отобрав еще и пояс, втолкнули в сырое, полутемное подземелье.

…Вызвали его на очередной допрос только через несколько дней, за которые он многое успел передумать. Прежде всего Павло окончательно убедился в коварстве тех, кого еще совсем недавно считал своими хозяевами, кому служил. Теперь он твердо решил порвать с ними всякую связь. Если бы ему только посчастливилось отсюда вырваться, потому что все, что он успел здесь увидеть, лишило Павла всякой надежды на выход из гестапо. Днем и ночью здесь раздавались душераздирающие крики, стоны, вопли, сопровождаемые грохотом железных дверей, засовов, выстрелами. Днем и ночью сюда кого-то приводили и уводили, многие из допрашиваемых в камеры больше не возвращались. Здесь Павло вспоминал ночные расстрелы, набитые трупами загородные рвы с летающим вороньем над ними, и ему от всего этого становилось муторно и жутко.