Николай Олейник - Жилюки

— Что-то у вас, господин староста, молодежи не видать? — сказал наконец старший полицай так, чтобы все слышали, и окинул взглядом собравшихся.

— Нету, потому и не видать, — ответил Судник. — Кого вывезли, кто сам уехал. Остались, как видите, бабы да калеки.

Раскрасневшийся, важный, приехал Карбовский. Крестьяне сразу расступились, дали ему дорогу. Управляющий, увидев полицаев, поторопился отрекомендоваться.

— Надо было сразу ко мне, — проговорил не без удивления Карбовский. — Там и лошадей есть где поставить.

— Спасибо, пан управляющий, наведаемся, если приглашаете.

— Прошу, прошу! — обрадовался такой учтивости Карбовский.

— Только давайте сначала дело сделаем, — продолжал старший. — Нас интересует, как вы с господином старостой выполняете распоряжения и приказы немецких властей. Сколько отправлено людей в Германию, сколько хлеба, мяса… Словом, вся ваша деятельность. Чтобы вас это не беспокоило, скажу, что сейчас такие отчеты практикуют повсюду. Потому что как-то нехорошо получается: сельскую власть будто и выбирали на сходке, а отчета перед народом никакого. Прошу, кто из вас будет первым?

Карбовский, не привыкший плестись в хвосте, не мог уступить первенства какому-то там старосте. Да он с ним вообще и за один стол не сядет, не то что позволит выпустить его впереди себя. Разве там, в гебитсе, не знают, что если бы не он, Карбовский, то из этой проклятой Глуши, из этой пущи, ни одного грамма хлеба или мяса они не получили бы? Слово чести. Это, господа, не похвальба, а действительность. От этого прохвоста, хоть он и староста, добра не жди. Кто-кто, а он его хорошо знает, еще перед той, первой войной помнит. Осиновый сук давно по нем плачет, хотя и прикинулся овцой. Все они одним миром мазаны, все одинаковы, что те, в лесах, что эти. Попробуйте у них добром что-либо взять — зубами надо вырывать, силой. Они же так и посматривают туда, на восток, снова ждут оттуда свободы. Разве великая Германия для них чего-нибудь стоит? Разве они ценят величие немецкой армии, немецкого духа? Разве они способны понять новый порядок»? Извините, но свинья остается свиньей. Только и поглядывают исподлобья, так и караулят, чтобы где-нибудь настичь в темном месте. Мало их жгли! Мало…

Всего этого Карбовский, конечно, не высказал. Он понимал, что от ландтверта, от старшего полицая требуется теперь как можно больше изобретательности в отношениях с этими полудикарями, что окрики, запугивания, экзекуции не дали ожидавшегося эффекта — надо иногда и что-то пообещать, чем-то поманить. Он все понимал, этот опытный обер-служака, и поэтому отчет его был по характеру спокойным, порою даже скромным рассказом, щедро пересыпанным цифрами, которые управляющий приводил по памяти, иногда, правда, заглядывая в небольшую записную книжечку.

Известное дело, о многом он умолчал. Не сказал ни слова о том, как издевался над людьми, как малейшее подозрение влекло за собою отправку в гестапо, а то и в Германию.

Он говорил минут двадцать. А чтобы у представителей гебитскомиссариата не оставалось никакого сомнения в его преданности, заверил:

— Вы можете, господа, мне поверить, что я вытяну отсюда все до последнего, чтобы обеспечить вас и ваших родичей. Это сказал в своем обращении к солдатам Эрих Кох, я подписываюсь под этим обеими руками.

После его слов наступило гнетущее молчание. Крестьяне переминались с ноги на ногу, тяжело вздыхали, на подворье пофыркивали лошади. И голос, громко прозвучавший в этой настороженной, хрупкой тишине, был настолько спокойным и по сути своей неожиданным, что глушане сразу и не поверили в него.

— Так как же, люди? — переспросил Грибов, выдававший себя за чиновника гебитса. — Залил вам сала за шкуру этот продажный гитлеровский холуй? Мы — советские партизаны, не бойтесь. — И чтобы окончательно убедить всех в этом, крикнул в двери: — Андрей! Позовите Андрея.

На его оклик вышел стройный, подтянутый полицай.

— Сними фуражку, Андрей, — сказал Грибов и продолжал, обращаясь к крестьянам: — Это Андрей Жилюк, вы его знаете. Он лучший подрывник в нашем отряде. Его родную мать живую бросил в огонь этот фашистский прихвостень, — показал на Карбовского. — Его отец, Андрон Жилюк…

Закончить ему не дали:

— Смерть иуде!

— Казнить! — зашумели собравшиеся.

Карбовский от неожиданности побледнел, его лоб густо оросился потом. Он машинально, бездумно вытирал его и осматривался, бросал короткие взгляды то на Грибова, то на Андрея, то на них, на крестьян, которые еще вчера, сегодня утром были в его власти и он с ними мог сделать что угодно.

— Решено, господин Карбовский, — с этими словами Грибов и Андрей встали по бокам, рядом с ним. — Кончилось ваше время!

— «Именем Союза Советских Социалистических Республик, — громко читал приговор Грибов, — именем многострадального украинского народа партизанский суд приговорил фашистского прислужника Карбовского к смертной казни». Мы пришли привести приговор в исполнение.

Не просил, не молил о пощаде Карбовский. Знал, что пощады ему не будет. Жалел, что мало расстреливал и вешал этих дикарей, мало спровадил на тот свет. Сидел, нервно сжимая кулаки, искоса, как загнанный зверь, посматривал на вершителей своей судьбы. Неужели они победят? Неужели гитлеровская армия во главе с фюрером просчиталась?.. Что? Это ему говорят? Уже… надо вставать?

Толпа зашевелилась. Она множилась. Подходившие крестьяне спрашивали: что происходит?

— Управляющего вешают, — отвечали им. — Науправлял и плату получает.

— Так будет с каждым, кто прислуживает врагу!

Такая внезапная и неожиданная для глушан казнь Карбовского воспринималась ими как законное завершение его поганой жизни, более того — в этот час, в эту минуту они уже забыли о нем и с живостью расспрашивали партизан о войне, о делах на фронте. Все внимательно слушали, верили им, хотя у всех пробегал холодок боязни: «А что будет завтра?» И когда, казалось, все было высказано, когда партизаны начали готовиться в дорогу, все вдруг услышали чуть ли не отчаянный голос старосты:

— Люди добрые! А как же со мною? — Он, чувствовавший свою вину перед односельчанами, все время ждавший расправы, вдруг словно растерялся, утратил под ногами почву. — Вы же знаете, люди, — говорил он, — я никогда по правде им не служил.

— Потому-то вас и не тронули, — ответил Грибов. — Живите, да человеком будьте.

Судник облокотился о дверной косяк и заплакал…

Партизаны вскочили в седла, оставили крестьянам листовки с сообщением о действиях на фронтах, взяли курева и уехали. След их вскоре затерялся в лесу по ту сторону Припяти, а Глуша еще долго оживленно говорила, слушала самые фантастические легенды о партизанах.