Николай Олейник - Жилюки

— А это уже как придется, — в тон им ответил Павло.

В группе засмеялись. Это были такие же, как он, полные сил здоровяки, не старше тридцати пяти — сорока лет, загорелые на ветрах и морозах, откормленные на крестьянских, насильно отобранных харчах. Еще вчера они сидели в засадах, стояли в карауле, сторожили, чтобы не подкрались и не захватили их врасплох партизаны, мерзли на холоде, были злы и беспощадны, а ныне радовались, что хоть временно избавились от всего этого.

Жилюка вызвали с первым десятком. Павло уже знал, что их посылают в Ровно, в распоряжение полицейфюрера, и что разговор, который ведет с ними начальник СБ [14] Служба безопасности ОУН. , чисто формальный, короткий. Так оно и было в действительности. Эсбист заполнил на него личную карточку с данными о рождении, образовании, социальном положении и прохождении военной службы. Он уже хотел отпустить его, как вдруг, словно что-то припомнив, бросил взгляд на Павла:

— Случайно не про вас спрашивал меня Лебедь?

Павло вздрогнул, фамилия бывшего шефа пробудила в нем бурю разных чувств.

— Я знал друга Лебедя, — ответил Павло. — Мы расстались в прошлом году во Львове. Могу я его видеть? — спросил с надеждой.

Эсбист покачал головой:

— Друг Лебедь теперь шеф СБ. Вот поедете в Ровно, может, и увидите, там он бывает, наверняка чаще, чем здесь.

Разговор утешил Жилюка. Из штаба он выскочил какой-то словно окрыленный.

— Тебя не в центральный ли провод назначили? С чего это так расхорохорился? — спрашивали его во дворе.

— Будет дельце, хлопцы!

— Чудак, будто кто-то думает, что нас здесь для парада собрали.

Но Павло вроде бы и не слушал их слов, он весь был в своем недалеком будущем.

Ровно был неспокойным городом. Хотя оккупанты, очистив его от всех подозрительных, окружили себя, казалось бы, надежным кольцом из разного рода прислужников, а жилось им с каждым днем беспокойнее. По железной дороге, проходившей через центр города и делившей его на две половины, круглосуточно громыхали поезда — от их грохота тревожно дрожали в домах стекла. Когда поезда не ходили и станция на какое-то время затихала, пришлым становилось еще более жутко: они знали, что это не просто затишье, что где-то, на каком-то километре, взорван путь, пущен под откос эшелон. Сколько их, коротких и длинных, товарных и пассажирских, с офицерами и солдатами вермахта, разбито, покорежено, уничтожено! Правда, этого никто не говорит, это для штабов, а для широкого круга все зер гут — очень хорошо. Широкий круг должен знать, что красных бандитов великое множество уже уничтожено, что доблестные рыцари рейха успешно продвигаются на восток, что они вот-вот пересекут Волгу — и тогда капут Москве, Ленинграду. Широкий круг должен знать, что Советы в панике, что московские комиссары бегут в Монголию, а на Урале — восстания… А вот это фото руин Кремля. Близится час полной победы! Еще шаг или два — и «дранг нах Остен» блестяще завершится. И когда оттуда, с востока, непрерывным потоком потечет на запад нефть, эшелонами пойдут руда, уголь, зерно, — тогда не только немецкий народ, а весь мир поймет величие этой победы…

Павло Жилюк прогуливался по городу. Целую неделю он в Ровно, а вот только сегодня выпала возможность пройтись по улицам. Отвыкший от нормальной жизни, немного одичавший в лесных и хуторских засадах, Павло с интересом рассматривал густо налепленные объявления и фотографии; он с удовольствием прошелся по Немецкой улице, скользил взглядом по пышным бюстам рекламных и живых девушек. И где только таких отыскали? Разрисованные, расфуфыренные, в юбочках выше колен… А глаза!.. Бесстыдно предлагают себя. Ни достоинства, ни самоуважения, срамота, да и только.

Был тихий вечерний час — тот самый час, когда все порядочное, трудолюбивое устало шло на отдых, а вылежавшаяся за день нечисть выползала для своей ночной «работы». Павло знал, что в городе есть немало женщин легкого поведения. Сейчас они прохаживаются, «показывают» себя, а стемнеет, думал Павло, потянутся в рестораны и кабаре, в ночные логовища, какую куда поведут. Наконец Павлу начало надоедать бесцельное блуждание по улицам. «Не пойти ли в кино? — подумал, остановившись возле яркой кинорекламы. — «Девушка моей мечты»… Может быть, стоит пойти?» — раздумывал он, смакуя привлекательные формы рекламной красавицы.

— Нет ли у вас спичек, господин военный? — услышал за своей спиной женский голос.

Две девушки стояли рядом и кокетливо ему улыбались. Одна, высокая, с тонким носиком, поигрывала сигаретой. Не говоря ни слова, Павло достал зажигалку.

— Господин всегда такой сердитый?

— Всегда, — совсем неприязненно ответил Жилюк.

Девушки фыркнули, повернулись и ушли. «Зачем я их обидел? — подумал Павло. — Они же не хотели мне зла». Он с сочувствием и с какой-то даже жалостью посмотрел им вслед — те шли, пританцовывая, словно ничего не произошло.

То ли свободное время побудило Павла к воспоминаниям, то ли встреча с гулящими девушками — неизвестно. Но первой вспомнилась ему Мирослава. Он искал с ней встречи. Он вспоминал ее нежность и ласку, безграничную щедрость ее души. До каких же пор они будут жить врозь? А что, если предложить Мирославе переехать сюда, в Ровно? Пусть бросит свою харчевню, Копань — и к нему. Работают же девушки у них в госпиталях, в штабах… и для нее найдется и место и жилье. Надо немедля с нею переговорить. Немедля! Пока не поздно, пока есть время… Не то клюнет вот так… как недавно, чуть правее, под левую лопатку, — каюк. Тогда ничего не надо — ни самостийной, ни победы, ни Мирославы. Тогда — три аршина и четыре доски.

Павлу сдавило горло, не хватало воздуха. Он расстегнул на тугом воротничке крючки, выпростал шею, как вол, освобождающийся от ярма, достал сигарету, жадно затянулся. Вот так, друже сотенный. Ты думал — иначе? Думал, бессмертье тебе уготовано? Не надейся. Не те шлепнут, так эти, а между двух огней долго не походишь — какой-нибудь, да прижжет.

Настроение испортилось, о кино не хотелось и думать. Жилюк прошелся по главной улице и свернул вправо, к парку. Здесь, на отшибе, было просторнее. Терпко пахло набухшими почками, талой, позеленевшей на солнышке землей. На ветвистых, высоких осокорях кричало воронье. И от этого крика саднило сердце, словно воронье касалось его своими острыми цепкими когтями. «Расплодилось этой погани, — подумал Павло, — небо чернеет».

И уже совсем неуместно вспомнилось ему то, что произошло третьего дня. Об этом тоже напомнило ему воронье. Тогда его было столько же, если не больше. Сидело, разжиревшее, обленившееся, прямо на земле, на комьях. Павло сначала и не замечал его, но когда резанули внезапные поспешные автоматные очереди и те, в кого стреляли, слегка вскрикнув, застонали, падая в ямы, — взлетело, закаркало, тучей закружилось над рвами, над трупами… Кто-то из гадливости или забавы ради сыпнул в его гущу свинцом, — несколько ворон тяжело упали на бруствер, беспомощно били крыльями землю, а потом скатились в ров, остальные разлетелись. Когда оуновцы через полчаса возвращались в город, Павло оглянулся — воронье снова кружило над ямами…