Николай Олейник - Жилюки

— Софья, — тихо позвал Степан, — это я… — Взял ее горячую, податливую руку.

Веки слегка задрожали, но, видимо, раскрыть глаза не хватало сил.

— Мне можно побыть около нее? — спросил Степан.

Врач утвердительно кивнул.

— Сестра будет наведываться, — сказал он и вышел, неслышно прикрыв дверь.

Они остались одни. Степан поправил в каганце фитилек, начавший сильно коптить, выровнял свет и сел возле небольшого, сбитого из досок столика. За единственным крохотным оконцем, что амбразурой смотрело в мир, лежала темная мартовская ночь, глухо шумели сосны. Оттуда, со двора, еще доносились голоса, какие-то отзвуки, а ему во всем этом чудилось детство, виделась молодость, слышалось далекое и близкое. Степан отгонял навязчивые воспоминания, которые, казалось, только и ждали подходящего случая, чтобы заполонить его душу. А Степану хотелось просто посидеть около Софьи, посмотреть на нее, ни о чем не думая, ничего не взвешивая.

Он сидел молча. А в истосковавшуюся душу одно за другим ринулись воспоминания о днях, когда он вернулся из далеких военных странствий. Сколько ни мечтал, как ни старался представить себе возвращение на родину, продумать его во всех деталях, а вышло совсем по-иному. Думал прийти поздно вечером — обязательно вечером! — постучать в окно родимой хаты. Раз. Другой. Третий. А когда на пороге появится мать, тихо попросить: «Пустите переночевать». — «Откуда же вы, человече?» — «Захожий, на заработки иду». — «Тогда заходите, заходите. Где-то и мои вот так ходят. Часом, не встречали? Павло и Степан Жилюки». — «Не встречал, мама, не встречал. Здравствуйте, добрый вечер вам». — «Сын! Господи, сын!.. Степочка…» И мать непременно заплачет. А он напомнит ей песню, ту, что она любила:

«Вот и слетаются, мама, чаенята в родное гнездо»… А потом он пойдет к н е й. Она ничего не знает. И тоже постучит. Один только раз, тихо-тихо, как когда-то, давно. И она услышит. Узнает его по этому стуку и вылетит к нему легкокрылой птицей, и они долго будут стоять обнявшись, молча, ни о чем не спрашивая, не обронив ни словечка. Потом он поднимет ее и на руках внесет в дом. А утром они попросят родительского благословения…

Приехал же он в Глушу днем, на стальном краснозвездном коне, который догнал его на далекой дороге, посадил и привез в село. Все односельчане его обнимали, все целовали. И случилось так, что родных он увидел последними, а ее — лишь на следующий день, потому что она была в городе. И тоже при всех, при всем обществе, потому что сидел уже в сельской народной управе, потому что сразу возникло множество вопросов, которые требовали немедленного разрешения… Она вошла, не вошла — влетела, взволнованная, нежная, желанная, и застеснялась, смутилась перед чужими, посторонними взглядами. Они и поцеловались тогда сухо, сдержанно, совсем не так, как он себе представлял… А потом… потекли дни за днями, ночи за ночами. Один горячее другого, одна беспокойнее другой… Так и не постучал трижды в материнское окошечко, не напомнил ей ту печальную песню, так и не внес любимую на руках в дом…

Конечно, он не может упрекнуть в чем-либо Софью. Она всегда была чуткой, внимательной, заботливой. Он, бывало, из-за вечной своей занятости забывал о ней, а она — нет, никогда не огорчала его.

Была, вероятно, полночь. Наведалась Маня.

— Вы не спите? — (она уже не обращалась к нему по имени-отчеству). — Вам и прилечь негде. Одну минутку. — И не успел Степан возразить, как она выскочила из землянки и вскоре вернулась с сенником, простыней и одеялом. — Вот это как раз свободное, — приговаривала, стеля постель на сплетенных из хвороста нарах. — Ложитесь, отдохните. Я еще наведаюсь.

Степан знал, что стоит ему только прилечь — и он непременно заснет. За минувший день он страшно устал. Его утомила дорога, волнения, а здесь, в лагере, — встречи и разговоры с людьми, знакомство с партизанской базой, системой обороны, постов, запасными засекреченными выходами. Он еще об этом с Гуралем не поговорил, оставил на завтра.

Жилюк присел около железной печки, которая начала затухать, подбросил несколько поленьев. Его тревожили возникшие мысли, и он так углубился в них, что не заметил, как шевельнулась Софья и снова попросила пить. Но он почувствовал, что она чего-то просит, и откликнулся:

— Сейчас, дорогая, сейчас.

Зачерпнул кружкой воды, дал напиться, постоял над нею, поправил пальто, накинутое поверх одеяла, и снова сел около печки.

Сверху послышались чьи-то тяжелые шаги, перед дверью они, однако, притихли, а в землянке и вовсе стали неслышными.

— Ну как ей? Не легче? — спросил Андрон.

Степан подал отцу табурет.

— Все так же. Жар.

Старик вздохнул, расстегнул полушубок.

— А я только что с поста. Под утро крепчает, холера… Даже замерз.

— Андрей где? — поинтересовался Степан.

— Пошел. Куда-то к железной дороге. Таким подрывником стал, что куда там…

Степан в душе порадовался за брата. Какое-то время помолчали. В топке потрескивали сухие сосновые поленья, печка дышала теплынью, а отец и сын никак не могли уловить ниточку разговора, она все время ускользала от них, терялась.

Андрон прокашлялся — так он всегда делал перед важным разговором, — вздохнул еще раз, вытер рукавицей губы:

— Говорят, Павло где-то здесь объявился. Будто даже в Глуше был. Не слыхал, а, Степан?

— Почему же, слышал. Раз говорят, то и я слышал.

— Ну и что, как же ты?

— Не я ему судья, отец, — народ. Пошел против народа — пусть перед народом и кается.

— Но он же того… от немцев, говорят, отрекся.

— От немцев отрекся, да к Бандере пристал. А это один черт.

— Холера ясная! Где же он теперича?

— Где ж ему быть? Где-то в лесу. Смотрите, еще и встретитесь.

— Попадись он мне, вражина, не посмотрю, что здоровый, а отчищу так, что долго помнить будет. — И старик задумался, умолк, на глаза навернулась слеза, и он, чтобы не выдать своей слабости, смахнул слезу рукавицей.

— Не тело ему чистить надо, душу, — проговорил Степан. — Душа у него черная.

— А все же, видишь, отпустил Софью и Андрейку. Что-то ему давит там, в груди.

— Бьют наши фашиста, вот ему и давит. Много сейчас таких среди тех же оуновцев, которые подумывают, как бы из этого дела выпутаться, сухими из воды выйти.

— У кого не бывает ошибки…

— Бывает. Но ошибка ошибке рознь.

Вот так, Андрон. Пустил в мир трех сыновей — три заботы в сердце поселились. И никуда не денешься. Подумаешь — и одного жаль, и другого, а глупого или неудачника — тем более. Отхлестал бы его своей батьковской рукой, легче бы стало, а вот печаль и заботу свою куда девать — неизвестно. Не вырвешь их из груди, не выбросишь. Выходит, мучиться тебе, человече, до конца дней своих, поскольку нет мира на этом свете.