Николай Олейник - Жилюки

Павло понял, что и здесь у него не наладится дело, и повел своих хлопцев уже подмерзшими лесными дорогами на восток, на Ровенщину, где, слыхал, собирались большие силы оуновцев. Втайне он еще рассчитывал встретиться с Лебедем, своим неуловимым наставником, и тогда, уверял он себя, дела его сразу пойдут на лад. С такой надеждой и появился он поздней осенью под Рафаловкой, где и пришлось перезимовать…

День выдался солнечный, теплый. В прокуренной хате было шумно, в спертом воздухе резко выделялся запах оружейного масла, и Павло, накинув черную, как ночь, шинель, надев мазепинку с золоченым спереди трезубцем, вышел. Хмельной, выбродивший на весеннем ветру и талом снегу воздух тугим потоком ударил в лицо. Павло постоял на крыльце, соображая, куда бы ему направиться, сошел, остановился посередине двора. Можно было бы зайти в какую-либо другую хату, но и там то же самое. Весь хутор занят ими, куда ни ткнись, всюду болтовня, дым, смрад… А ему это надоело! Надоело пьянство, бесконечная болтовня. Хочется тишины, свежести, покоя. Удивительно, но с тех пор, как он пришел сюда, на свою и не свою, родную и неродную, но всегда желанную землю, он окончательно потерял уравновешенность. Душу заполнило какое-то необъяснимое смятение, странное беспокойство. Пытался заглушить все самогонкой, но тревожные чувства снова одолевали его, угнетали, мучили…

Уже от ворот Павло повернул назад, по тонкому льду пересек двор и вышел на огороды. Недалеко, в нескольких десятках метров, был лес, и Жилюк не раздумывая направился туда по узкой меже, уходившей своими поблекшими прошлогодними травами к опушке. Ему вдруг вспомнилось, что давно-давно хотел побыть в лесу, походить просто так, без дела, без оружия, никому не неся смерть и ни от кого не ожидая ее. Он шел, подминая хрупкие прошлогодние стебли, часто проваливаясь в неглубокие, затянутые ломким ледком ямки, и чувствовал, как что-то до боли знакомое, близкое, но сейчас непостижимо далекое, еще не охваченное сознанием, переполняло все его существо.

Ах, да… Ему вспомнились детские годы, когда ранней весной он бегал по огороду и собирал сухие стебли подсолнухов. Они были такими же хрупкими, как и эти, он так же проваливался в ямки из-под вырытого картофеля, приходил домой забрызганный грязью, и мать ругала его за неряшливость. Вечером они топили стеблями печь, и едкий дым, вылетавший иногда вместе с пламенем за дверцы топки, слезил глаза, першил в горле…

На краю леса росли березы. Павло перепрыгнул неширокую, до половины наполненную водянистым снегом канаву и очутился в березняке. В деревьях уже бродили, буйствовали весенние соки, терпкий запах набухших почек, казалось, недвижимо висел в воздухе. Было тихо, тепло, Жилюк расстегнул шинель, жадно вдыхал целительную свежесть. Голова прояснилась, стала на диво легкой, светлой, свободной от дум. Павло даже засмеялся от радости — так давно не чувствовал он весенней свежести. Стоял, опершись о жесткий березовый ствол, закрыв глаза, и слушал, слушал… По-весеннему позванивали синицы, где-то выстукивал дятел, едва слышно шумели верхушки деревьев. Совсем как в детстве. Будто и войны нет… Павло даже прислушался — попытался уловить хотя бы отдаленный выстрел или взрыв, — но ничто не нарушало лесной жизни, весеннего затишья.

Вспомнилась Мирослава. Собственно, она никогда не исчезала из его памяти. Ему просто показалось, что девушка вышла из-за берез, где ждала его, стала в сторонке и смотрит на него своими ласковыми, как тихие воды, глазами. Что-то разделяет их, что-то не дает им возможности соединиться, но во всяком случае он чувствует ее, любимую, близко около себя. Павло даже вздрогнул от этого ощущения близости… «Чудак! — послышался чей-то насмешливый голос. — Думаешь, она тебя ждет? Как бы не так!..» Жилюк раскрыл глаза, готов был броситься на первого попавшегося насмешника, но никого нигде не было. Ни Мирославы, ни воображаемого обидчика. Однако зерно сомнения, брошенное в его душу неизвестно кем, начало прорастать с каждой минутой, с каждым мгновеньем и вскоре прорвало оболочку, под которой дремало столько сомнений, ревности и недоверия. Павло поймал себя на мысли, что иногда ему самому не верится в преданность Мирославы, в ее постоянство. Еще бы! Такая девушка! Почему она должна ждать его… дичака? Вокруг нее не пусто. Сам видел…

Прошелся. Под ногами похрустывали веточки, прелый лист. Кружево свисающей ветви мягко коснулось его виска, и Павло резко отбросил его, будто это были волосы Мирославы. Неужели она все забыла? Неужели их встречи, беседы, обещания и клятвы — все это обман?..

…В последний раз они виделись месяца четыре тому назад. Как-то он выбрал самое лучшее, что было у него из одежды, начистил сапоги до блеска, побрился и сказал хлопцам, что поедет в город, попробует отыскать тропинку к партизанам. Документы были в порядке, годились еще те, из школы, и Павло без особых приключений прибыл в Копань. Довез его шуцман, который, увидев своего брата оуновца, даже не поинтересовался его личностью. Жилюк благополучно прошел контрольные посты; собственно, их было только два: на железнодорожном переезде и на окраине — на мосту через Турию. За мостом он сошел, но было еще сравнительно рано, и он решил подождать, пока стемнеет, чтобы засветло не показываться в переулке, где его многие могли узнать. Он спустился к речке, походил под холодными, безлистыми вербами и в сумерки вошел в кафе. Посетителей было мало — несколько человек. Мирослава хлопотала за буфетной стойкой. Сначала она даже не обратила на него внимания, а потом, когда Павло подошел ближе, вскрикнула от неожиданности. Он приложил палец к губам, и она замолчала, только смотрела на него с какой-то немой болью в глазах.

В тот вечер, сославшись на нездоровье, Мирослава закрыла кафе раньше обычного, и они остались вдвоем. Она расспрашивала Павла, куда он исчез, где сейчас, не болел ли… Она говорила, и Павло видел в ее глазах чувство искреннего беспокойства, тревогу и заботливость… Только спустя время Павло осознал, что это была необычайная, сказочная ночь, ночь, выпадающая один раз на веку, которая не забывается до последнего момента, последнего дыхания. Он, гонимый судьбой, до сих пор не успел никого полюбить; истосковавшийся по обычному уюту, по теплу домашнего очага, по сердечной дружбе, он — убийца, грабитель, дичак — целовал уста Мирославы, гладил ее волосы, шею, руки… Опьяненный любовью, он поднимал ее и носил на руках, становился перед нею на колени, плакал и молился на нее, такую простую и неземную, его и не его Мирославу…

Павло не заметил, как очутился в зарослях. Опушка, березняк были где-то сзади, а здесь веяло холодком, густой орешник окутывали сумерки. Дальше идти, продираясь сквозь эти заросли, не было никакого смысла, и Жилюк, обойдя сырую ложбинку, поднялся на небольшой, с покатым склоном холм. Взбудораженная воспоминаниями память уже невольно отыскивала в глубинах своих тайников эпизоды пережитого, хаотично переплетала далекое и близкое, личное и общее.