Кузьма Чорный - Млечный Путь

Смех — часто сплав удрученного настроения и спокойного раздумья. Из этого я исхожу, когда силюсь что бы то ни было разгадать… Сижу над канавой, смотрю на босые, в коросте ноги дядьки Язэпа и думаю: все время он молчит — значит, у него много невысказанного на душе, тесно в ней от слов.

Для меня на вес золота его высказывания о том, чем полон он в острые моменты жизни, я уверен, что и он находит в этом облегчение, и думаю так: пускай он говорит о чем угодно, а я услышу за этими словами то, о чем он умалчивает, о чем только размышляет. А его что-то мучает, грызет, это видно по нему. Что?

Это у меня не праздное любопытство — я ищу близости с сидящим рядом человеком.

«Говори ты, человече, хоть о чем-нибудь», — так и подмывает меня поторопить дядьку Язэпа.

А он молчит. Свесил босые ноги с насыпанного по-над канавой вала, укрытого пожелтелой травой, и смотрит вниз. Там, на дне этой неглубокой и узкой канавы, трава тоже пожелтела, но успела отрасти; из нее виднеется полуистлевшая лошадиная челюсть с несколькими зубами, между которыми елозит большая черная муха; сбоку — наточенная муравьями горка мелкого, как пыль, желтого песка.

Я начинаю первым:

— Видно, холода скоро возьмутся — много сизоворонок откуда-то поналетело. Сегодня пополудни я шел из кустов, ну, где Юрась распахал перелог, так там на пахоте их несметно — бегают, скачут…

— Ну и что, — отозвался дядька Язэп, — не всегда они прилетают перед холодами, я не примечал, чтоб они непременно предсказывали холод… Это есть такие пичуги-бычки, вот они-то ведутся кто их знает где, а едва почуют холода — тотчас объявляются вблизи жилья… Это давно еще, я хлопцем был, так пошел как-то в сад ломье рубить. Потянул ветку, а они из-под нее как сыпанут — мелкие, что горох. И аккурат незадолго до того, как ударить морозам. Правда, осень была поздняя… Птицы чуют холода…

Он рассказывал с увлечением, и я подумал: «Раз он так горячо, так неравнодушно об этом говорит, значит, и впрямь что-то его мучит, что-то гнетом, лежит на душе и он хочет это самое «что-то» утопить в той давнишней осени, в ломье и в птицах, которые чуют холода…»

Когда незадолго до этого шли мы с ним с поля узкой дорогой между полосками пахоты и ржища, я хотел было расспросить, что с ним, отчего у него это смятение в голосе, а теперь решил ни о чем не спрашивать — пусть скажет сам, а не скажет — кто вправе лезть в чужую душу? Особенно, если нет уверенности, что слова твои будут целительны. Гляди, как бы не натоптать там, в душе, грубыми копытами…

Дядька Язэп помолчал и заговорил:

— Нынче, видать, ранняя осень будет… А мы вот с овсами замешкались… У меня еще пять копен не свезено, а у Юрася весь в поле…

— Экое дело — свезти овес, — сказал я.

— Я не говорю, что большая работа… Овес рослый, его легко гнетом прижимать… Я помню, прежде как-то раз у меня овес едва от земли поднялся, не то что жать, а насилу, едва-едва скосил его… Это там, возле леса… Рано он поспел, так я кошу, а сосны шумят, шумят…

«Он опять ушел от разговора, — подумал я, — уже в сосны подался, ему, значит, легче говорить о чем-нибудь маловажном».

И я продолжил:

— Теперь там молодые сосны поднялись. Когда в войну те, старые, вырубили, казалось, пустое место там будет. Нет, молодой лес вымахал… А вроде и недавно было — мы еще на те сосны, бывало, с Михалом вашим лазили смотреть в гнездах воронят…

Он как-то дико посмотрел на меня, вот так, прямо в глаза, потеребил черную, коротенькую, лишь кое-где тронутую сединой щетину бороды и сказал:

— Помер Михал. Вчера вечером письмо оттуда пришло.

Сказал и умолк. И снова уставился в желтое дно канавы… Черная муха уже ползала по пальцам его ноги, а я терялся в догадках: Михал, скорее всего, умер от чахотки, ему же на войне отравили легкие удушливым газом. Скорее всего… И вот теперь дядька Язэп сидит со мною здесь, над этой канавой, и мается от горя. Остались у него только дочь да жена, а Михала он уже два года не видел — тот где-то работал и вдали от своих болел… Да, много пережил дядька Язэп, много повидал такого, от чего жуть может охватить человека…

Внезапно мои мысли переключились на черную муху. Та ползала по его пальцам, а он не чувствовал этого. Я подумал, что у него на ногах очень уж толстая кожа да поверх ее корка засохшей земли — разве тут учуешь какую-то муху!

Он молчит. Может, для некоторых любое горе не более чем муха?

Сидел он, словно отталкиваясь руками от земли. Легонько раскачивался спиной. Из-под кепки с клеенчатым козырьком выбились густые черные волосы с нитями серебристой седины. Лицо обветренное, дочерна загоревшее на солнце…

Он откинулся назад я стал смотреть куда-то поверх моей головы. Тогда я лишний раз убедился: человек может быть горд перенесенными страданиями, в самый же момент горя, когда начинает плакаться перед другими, тогда он — воплощение никчемности.

Вот почему дядька Язэп молчит: он прячет готовый вырваться крик в глубине…

Вечерами на землю ложится серая тишь. Поле пахнет овсяной пожней и подвявшею отавой, а тесные дворы вокруг безмолвных хат — лошадьми и дегтем. Улица наша дремлет в тишине и светлом сумраке.

Не молчит только старый поповский сад — в старом доме освещены два открытых окна и слышно, как несколько комсомольцев спорят на всю деревню над книжкой теории Дарвина. Голоса у них сочные, как недозрелая тыква, разносятся за десяток хат и будоражат мысли: «Это прелюдия к будущей индустриальной войне с природой».

Как бы это поделикатнее и с тактом высказать сочувствие дядьке Язэпу?

Он сидит в молчании на завалинке и рассматривает свои ноги. Я — совсем рядом, но в вечерней сутеми он видится мне темной грузной фигурой с небрежно очерченным силуэтом…

В саду под освещенными окнами ходят парами, в обнимку хлопцы и девчата. Девчата звонко смеются, а хлопцы пытаются петь:

Пока хлопцы ведут первые две строчки, девчата им еще подтягивают, но потом умолкают: считается, что некоторых слов девушка должна стыдиться…

Поют громко, ибо знают, что поп, выселенный на вторую половину дома, любит тишину. Сейчас он, видно, слоняется где-нибудь по двору и вдыхает запахи скошенной травы. В саду сторожит поздние яблоки старый Гирш — за свои яблоки он не тревожится и спокойно спит в шалаше. И хорошо, что он стар, — хоть отоспится на славу. Будь помоложе — ни в какую бы ему не заснуть. А так единственные свидетели — немые и безразличные ко всему кусты крыжовника и малины. Девчата заливаются милым серебристым смехом, беззаботным и ясным, — зачем прежде времени забивать голову мыслями о каких-то там алиментах.