Кузьма Чорный - Млечный Путь

Астап Варивончик, как всегда, весел, подмигивает мне хитрыми узкими глазками и то и дело облизывает губы.

— Что ты подмигиваешь?

— Какой-то ты дохлый сегодня.

— Не выспался.

— Да уж ясно, что не от пересыпу.

Я молчу.

— Я, как помоложе был, так черт его когда и спал — бабы покою не давали. Но я был покрепче тебя, меня вот так в сон не клонило.

Я по-прежнему молчу.

— А у тебя-то баба есть?

У меня появляется потребность почесать возле ушей.

— Пот, — говорю я.

Астап Варивончик не спускает с меня лукавых глаз.

— Пот, — повторяю я.

И молчу. Меня берет злость на Астапа Варивончика. Чего он лезет в душу, чего ворошит то, что и без него гнетет и мучит? Лицо его прямо передо мною. Круглое и рыжее лицо, молодое и сытое; только мелкие морщинки и синие круги под глазами, да голова начинает лысеть. Дядька Язэп с минуту смотрит мне в глаза, потом, вроде бы о чем-то догадавшись, приходит на выручку:

— Иди, Николай, сгони мне вот в этой доске кант — я сбивать начну.

Тут-то уж я окончательно убеждаюсь, что он знает, о ком я думаю. И мне приятно смотреть на его сухую и крепкую, присадистую фигуру. Я направляюсь к нему, а Астап Варивончик запускает руку в белые стружки в углу — недавно приходил к нам в гумно Томаш, принес бутылку водки и вяленой колбасы на закуску.

— Пейте, братки, да заканчивайте, — сказал он, — женка-то моя без хаты.

— Неуж злится на тебя женка за это? — ухмыльнулся Астап Варивончик.

Молчит, хоть бы слово в ответ.

Мы приметили, что он уже успел выпить… В хату к нему идут люди — по большей части бабы. Из мужчин только старый Апанас Ермолицкий, да и тот в хату не вошел, — увидев нас в гумне, протопал огородами и душевно поговорил с нами о погоде, о том, что тыквы-де уже поспели.

И вот Астап Варивончик наливает из бутылки в выщербленный стакан и подносит дядьке Язэпу. Тот отпивает немного и возвращает стакан.

— Что не все?

— Не хочу.

— Теперь, Николай, ты. Допивай.

Он еще плеснул немного в стакан, и я выпил. Сам Астап вылакал целый стакан, и мы закусываем сухой колбасой. Дядька Язэп неторопливо жует, стоя посреди тока. Вскоре появляется Томаш и приносит нам две селедки — кое-как очищенные неумелой рукой.

— Хоть бы ты, сынку, пил, — говорит он мне, — ослаб, поди, потаскавши «барана», так выпей вот еще.

— Не пей, — оборачивается ко мне дядька Язэп, — повредит. — И, словно оправдываясь, говорит уже Варивончику и Томашу: — Что ж из него за работник будет, когда напьется?

— Может, вам досок не хватает? — беспокоится Томаш.

В гумно вдруг являются двое — вертлявый и маленький Петрусь Михалинчик и длинный, сухой и понурый Евхим Стригун, с заострившимся лицом, белыми волосами и босой. Я смотрю на Евхима Стригуна, на его бессловесную и какую-то словно затюканную фигуру, и мне невольно думается: это, видно, природа создала его таким, чтобы какой-нибудь чуткой душе по-братски посмеяться беззлобно над ним, а потом над ним же горько заплакать. Он наблюдает, как мы работаем, и на лице его, сплошь усеянном веснушками, стынет горестная улыбка. Петрусь Михалинчик весело садится около Астапа Варивончика, хлопает его по колену и подает голос:

— Я нюхом чую, где пьют. Да еще Евхим помог: потянул носом и говорит — айда.

— Все шуточки, — оправдывается Евхим.

— Я вам принесу, хлопцы, второй стакан, — по-хозяйски хлопочет Томаш.

— Обойдемся и этим.

И не успел я оглядеться, как Петрусь Михалинчик одним духом выпил, крякнул и взял кусок селедки. Томаш поднес Евхиму. Тот сперва отказался было, но потом, видя, что его не собираются упрашивать, взял и выпил. Отломил кусок колбасы, облюбовал удобное местечко на досках, чтоб его не беспокоили, сел и принялся неторопливо жевать. Остаток водки выпили как-то незаметно Варивончик с Михалинчиком и сразу сделались смешливо-веселыми.

— Я вам, братки, принесу чего-нибудь поесть, — как-то радостно сказал Томаш; радостно, должно быть, оттого, что вот в гумне у него собрались веселые люди.

Ему никто ничего не ответил, и он, постояв немного, подался в сторону Евхима, а потом направился в хату.

Астап Варивончик, дурашливо искривив свое мелкое личико, вдруг запел:

Петрусь Михалинчик впился глазами ему в лицо, сжал в карманах порток кулаки, с нетерпением дожидаясь, когда тот кончит. А едва Астап умолк, он затянул вдруг припев совсем из другой песни:

Потом подумал немного, махнул рукой и, сменив мотив песни на другой, бесшабашно веселый, громко повторил:

Евхим как ни в чем не бывало жевал колбасу.

Дядька Язэп встал в воротах и смотрит на пожухлую траву перед гумном…

Светло от солнца и просторно от первого дыхания близкой осени. Славно пахнет из садов грушами-бэ́рами, блестят первые нити белой паутины; скрипят на улице телеги — возят поздний овес; тихо роняют желтизну листьев дремотные клены… Где-то плещет вода и поют петухи.

Стоит, молчит дядька Язэп.

Астап и Петрусь, разлегшись на мягких стружках, раздумчиво поют:

Дядька Язэп шагнул за ворота и пошел, босой, по траве.

Евхим взял в руку бутылку, посмотрел — пустая, положил на место, сел и молчал — видно, слушал.

Евхим отошел, прилег поодаль у стены на соломе и помог высоким и протяжным голосом:

Дядьки Язэпа нигде не видно.

Я вышел за ворота, бросил взгляд на осевшую стену, под желтые клены: на скошенной вчера и привядшей за ночь луговой траве лежал ничком дядька Язэп. Плечи его вздрагивали, лицом он зарылся в траву, и с травой же перепутались черно-седые волосы, упавшие на лоб.

Я подошел к нему и сел рядом.

Доходил с гумна смолистый запах стружек, пахло с огородов землей. За плетнями в садах падали спелые яблоки, и над нами доспевала рябина.

Уткнувшись лицом в траву, как малое дитя, плакал дядька Язэп.

Над широкой землей пахнет осенью, погожими днями дует тугой ветер. И шумят, шумят кусты над задумавшейся глубоко рекой…

Трава на дороге вытоптана, временами с далеких холмов долетает с ветром и оседает на нее пыль. Дорога чистая от недавних дождей и величаво-веселая от солнца и ветра. На ней лежит плуг, а рядом с плугом я — лежу, подставив лицо ветру, наблюдаю, как за кустами шиповника пасется конь, и слушаю, как шумят ветви молодых осин и берез. Можно различить, как под ними пресновато пахнет река.