Кузьма Чорный - Млечный Путь

Об этом и говорю дядьке Язэпу.

— А знаешь что, — говорит он, — сдается мне, что нет в тебе покоя, что-то, видно, тебя мучит. Вот пережил бы ты такое, как я, как для меня смерть Михала… У меня уже мало такого будет, а у тебя много еще. А может, это у тебя все от того, что смолоду ты открыл душу всякому такому, ну, как мне — смерть Михала? Бродишь один, кто тебя знает… Беспокойный ты…

Что ответить ему?

Подумав, я говорю, стараясь, чтобы это прозвучало шутливо:

— Сегодня, к примеру, нет мне покоя из-за того, что у вас есть девчина и звать ее Дося.

— Что она тебе глянулась, эта девчина, — с ноткой юмора сказал дядька Язэп, — это я давно знаю, сразу заметил, как только увидел тебя. А что ты из-за нее не знаешь покоя, так кто ж тебе виноват — ступай прямо сейчас на улицу, бей в дыхалку землемера, осади его к черту, и дело с концом.

И он захохотал, но, пожалуй, вышло бы естественнее, если б только тихонько засмеялся.

В хате слабо светила керосиновая лампа, старуха спала возле печи на широких полатях. Пахло луком с печи и табаком…

Славный, погожий денек завтра будет…

Я пошел в поповский сад. Старый Гирш, как всегда, спал себе мирно в крытом соломой шалаше, по саду так же ходили в обнимку хлопцы с девчатами, через открытые окна видно было, как идет репетиция. У стола стоял учитель в роли режиссера, размахивал рукой и что-то рассказывал. Девушка в красной косынке неумело приседала, силясь изобразить реверанс. При виде ее попыток все хохотали, а учитель злился.

Во дворе по ту сторону забора, фантастически-смешной в темноте, катил поп по неровной земле пустую бочку.

И кусты вокруг ловили горячие шепотки и были молчаливыми свидетелями кое-каких делишек.

Старый Гирш спал себе спокойно, а я, не в силах совладать со своими чувствами, снова поддался приливу злости на Досю… Пришлось пойти в читальню и продемонстрировать кое-что из моих театральных познаний…

Славные вечера!

Эта осень дышит весною.

Подмигивали земле звезды, и земля молчала — что-то словно сместилось в природе: молодость обернулась детством, а старость — молодостью.

Приземистые сосны, огненно-красные осины и желтые березы, и под ними шумят кусты.

Шумят… Шумят!..

И можжевельником пахнет над полем.

Густо поднялись зеленя, и все так же улыбаются им погожие дни.

Пролетели уже гуси и журавли, черные дикие птахи склевывают сочную рябину, и прощально догорают дни над свежею пашней и над болотной сухой осокой…

Мы докапываем последнюю бульбу.

С пахнущих осенней сыростью загонов мне видно, как за шиповниковыми межами управляется со своею бульбой дядька Язэп — что-то там громко командует, а бабы со смехом опорожняют тяжелые корзины, ссыпают бульбу на телегу. У меня не подмазаны колеса, и они вдруг издают такой скрип, что дядька Язэп, услышав, оборачивается.

— Обожди! — кричит он мне.

Я жду, наблюдая, как он грузно и широко ступает огромными сапожищами и дергает вожжи. Помогает стронуть воз, упершись плечом в оглоблю; одна из девчат выводит лошадь на дорогу, вторая размахивает кнутом, и дядька Язэп весело командует:

— По хвосту ему, по хвосту!..

Там вспыхивает хохот, а дядька Язэп выправляет воз на твердое…

И вот мы идем рядом, теснясь к грядушке телеги на узкой, в глубоких колеях дороге. Дядька Язэп обронил несколько слов об осени и журавлях, потом рассказал, как в оные лета отбился от своей стаи молодой аист, не знал, куда лететь, и зазимовал в одиночестве на скованных морозом лугах. И как потом окоченел на загуменье.

— Ты думаешь, он не тосковал, тот аист?

Задав этот вопрос, дядька Язэп умолк, а я подумал: «Что у него сейчас в мыслях и на душе?»

Лицо его вдруг сделалось каменно-спокойным, словно он перед этим долго размышлял, отчего и зачем так устроена жизнь, и наконец додумался: «Так это же мною самим все так установлено…»

Дома мы ссыпали бульбу — сначала ему, потом мне.

Откуда-то появилась Дося и, когда отец скрылся в сенях, сказала:

— Пошли, я помогу тебе.

Я посмотрел на свою заплатанную рубаху и ответил:

— Да нечего у меня там делать.

— Где ты сегодня вечером будешь? — спросила тогда она.

У меня снова, как и тот раз, застучала в голове кровь… Разве я ей не говорил?.. Но тогда она пропустила мои слова мимо ушей, а сейчас… Либо ей передался от меня этот стук крови, либо от того практиканта ее кровь перестала стучать. Если так, то какова же тут моя роль?

Это были абстрактные рассуждения, и пришли они немного погодя, а тогда я сказал:

— Вечером буду торчать возле твоей хаты.

— Какой ты славный и догадливый…

И она убежала в сени.

«Славно жить на свете, — думал я, снова едучи в поле. — Пускай все течет, куда хочет, пускай падает, рушится, рассыпается в прах, а мне бы хоть на время отринуть все это вместе со всякими там рассуждениями…»

Те же чувства испытывал я и вечером.

Черненькая, маленькая и горячая сидела Дося, касаясь плечом моего плеча. Мы молчали, и я ни о чем не думал… Дядька Язэп вышел на улицу, пыхнул цигаркой и хотел было сесть да завалинку, но увидал нас, узнал и спросил у меня:

— Батька твой дома?

— Дома.

— Зайду к нему, покурю.

И ушел. А я подумал:

«Старый Гирш спит где-то в своем соломенном шалаше — нудная работа, хуже некуда. Страшно это — иметь седую бороду и думать только о яблоках…»

Дядька Язэп бороду бреет, и яблоки его нимало не заботят. Курит, слоняясь по двору вечера напролет…

«Михал, братка мой дорогой, Михал!»

Светят звезды, золотые осины шумят, от земли веет размахом и вольной волюшкой. Где-то поют люди, далеко разносятся голоса…

«Братка Михал, родной мой!»

Мне хотелось плакать и говорить об этом всем — и далеким и близким. И я с безысходной тоской почувствовал, что Дося меня не поймет…

Дядька Язэп, один из всех, кто мне близок, может услышать меня…

Целый день назавтра ходил я, словно в тумане. Припомнилось, как тогда, вечером, дважды прошел мимо нас тот практикант, я ощущал на себе сквозь темноту его колючие взгляды. Он ничего не говорил: глянет искоса — и дальше. А тут, едва смерклось, вышел я на улицу и увидел: Дося и практикант шли, тесно прижавшись друг к дружке. Я сунул руки в карманы, свистнул, настроился на юмористический лад и запел!

И тут же вдруг вопросил себя требовательно и грозно: кто дал тебе право ковыряться в душе другого человека?

«Ну, а что? — возразило мое второе «я». — Вопрос этот надо пустить по двум линиям. Тут могло быть так: она, к примеру, разозлилась за что-то на своего практиканта и, чтобы задеть его, посидела вечерок с тобою; в этом случае ты, стало быть, орудие борьбы, машина в облике человека. Так чего же ты казнишь себя за те, что пропел эти строчки? Пой себе дальше. А то — руки в карманы да посвищи…»