Кузьма Чорный - Млечный Путь

Сегодня я совсем не видел дядьки Язэпа. Сейчас он уже не так тоскует, больше может говорить о Михале — привыкает помаленьку, что нет его.

Вчера вечером я опять сидел с ним на завалинке. Он был веселее, чем в прошлый раз, и рассказывал со смехом, как Астап Варивончик минувшей зимой перелезал ночью пьяный через колодец, думая, что это прясло. Перелез, спрыгнул «по ту сторону забора» и едва не замерз в колодце, прежде чем его оттуда вытянули. Эту историю я слышал много раз, причем от него же, и он сам это знал, однако рассказывал со смаком, не скупясь на острое словцо… Дося, как и тогда, гуляла под руку со студентом-практикантом.

— Землемер? — спросил тихо дядька Язэп, кивая в сторону темной пары.

— Он самый.

И мы молчали, а я думал: «Дося совсем юная, и она, положим, еще плохо разбирается в своих чувствах да и в людях. Но неужто и сам дядька Язэп отставляет меня на второй план и неужто только из-за того, что тот — студент?»

От этих размышлений всю ночь у меня скребло на сердце и сейчас не отпускает. Хочется куда-то идти, делать что-то важное, значительное — невмоготу лежать тут, на этой дороге.

Я нервно вскакиваю и, сам не знаю зачем, окидываю взглядом только что вспаханный мною загон. По нем разгуливают вороны, что-то клюют и дерут глотки. Мне тоже охота кричать и петь. Во мне оживают слова песни:

В воображении вдруг явственно всплывает хор, исполнявший эту песню; был я в городе, сидел в театре и слушал, немея от восторга перед чем-то бескрайним, никому не подвластным, чуждым мелочного лукавства. Вот как сейчас немею при мыслях о Досе…

Да, что я буду делать дома вечером?

Сажусь и думаю.

Вдали маячит фигура Петруся Михалинчика — он распахивает ржище; идет в огромных сапогах за плугом, словно падая вперед, насвистывает на все поле, аж мне тут слышно, — от этого ему весело. Где-то за кустами проезжает Евхим Стригун, я узнаю его по голосу — ему и нужды нет кричать на коня, а он кричит, кричит так, что на вспаханном пугаются вороны.

Там, где-то за кустами над речкой, у дядьки Язэпа досыхает скошенная трава. Не может быть, чтобы Дося не пришла сложить ее в копны. Вспомнив об этом, я отдаюсь мыслям, что не зря торчу тут, на этой зеленой дороге, — вечером-то она все равно будет со студентом.

Теперь я весь нетерпение. Оттаскиваю под телегу плуг, сматываю вожжи и держу путь к дядькиной отаве. Там — никого, только стаи диких птиц.

Полный разочарования, возвращаюсь. Дохожу до опушки кустов и вижу: маленькая и смуглая, навстречу идет Дося. Идет босиком, в синем, на густых черных волосах — белая косынка.

— Ваша отава совсем сухая, — говорю я.

— Тата завтра ее заберет.

Что бы еще ей сказать? Когда сижу вечером с дядькой Язэпом и вижу, как она разгуливает с каким-то практикантом, у меня складываются в голове целые монологи. Но это не сейчас… Я не знаю, что ей еще сказать.

Мне отчаянно хочется подхватить ее на руки и мчать куда-то далеко, за высохшую отаву, за бескрайнее поле. Мчать, пока она не закроет глаза и не задремлет. Тогда я положу ее на землю, овеянную ветрами и исхоженную людьми, буду смотреть на нее, н у меня будут слагаться сами собой великие гимны.

А пока я молчу и смотрю ей в лицо.

— Что ты так смотришь?

Лицо ее вдруг заливает краска, и я чувствую, что она тоже не знает, о чем говорить.

А может, ей тоже страшно хочется, чтоб я подхватил ее на руки?

У меня в голове, в жилах начинает стучать кровь, и я еле слышно говорю:

— Ты долго там будешь?

— Только отаву в копны сложу.

— Тогда давай домой вместе поедем.

— Нет, я пойду за речку, на хутора.

— Чего?

— К тетке.

— Но ночевать-то домой придешь?

Сейчас я знаю, что она была совсем дитя: ей казалось, что раз по вечерам она гуляет с практикантом, то даже каждый куст шепчет об этом, намеки на это слышались ей в любом, самом невинном слове.

Она еще сильнее покраснела и с какой-то не то легкой обидой, не то иронией сказала:

— Ну, а ты сам где будешь ночевать?

Теперь-то я все понимаю. А тогда радостно потемнело в глазах и пришло успокоение: иди себе, иди, милая, вечером я увижу тебя.

— Мне пора ехать, — сказал я.

— А мне пора идти.

И она пошла… А я ехал домой и раздумывал: «Хорошо, что она не едет со мною — у меня немытые босые ноги, запачканные полотняные порты и старая рубаха в заплатах. Недавно, правда, она возила навоз и была одета еще хуже, но я все равно не хотел бы оказаться таким рядом с нею».

Сейчас порою, в минуты душевных бурь и смятений, я рассуждаю так: если искать или придумывать оправдания всему, то самая горькая печаль может быть оправдана тем, что, испытав ее, полнее оценишь радость. Это тем более справедливо по отношению к разным неприятностям, мелким огорчениям… Тогда же никаких оправданий ничему я не искал и не придумывал — принимал вещи такими, какими видел.

Без малейших колебаний я в тот вечер дал волю злости на Досю. Получилось так: я топтался взад-вперед возле их хаты, а она вдруг возьми и выйди из поповского сада вместе с тем практикантом. Я прошел вблизи от них, чтобы она видела, потом повернулся и заставил себя плюнуть и пойти закурить к дядьке Язэпу.

Доставая мне из-за печной трубы табак, он серьезно, с легкими нотками бесхитростного юмора, сказал:

— Что это она, лихо ее знает, с этим землемером спуталась… Дитя горькое, а туда же… Не нравится он мне, ох не нравится!

Стараясь скрыть радость, я принялся накручивать клок волос на палец левой руки и тихо спросил:

— А откуда вы его знаете?

— Сам его сюда из города вез.

— Так почему же вы раньше об этом не подумали?

— А что? — встревожился он.

— Ничего, я так.

— Как я мог раньше об этом думать? Ты что, не понимаешь? У меня, кроме Михала, ничего тогда в думках не было. Свет не мил стал — не чаял, что выживу. Сейчас вроде трохи отлегло… А кроме того, как-то я к Досе переменился. Кажется, ни для кого у меня уже не может быть такой любви, как была к Михалу…

Он говорил, а я копался в своей душе, уже готовый отдать самому себе грозный приказ: «Молчи, действуй по отношению к Досе, а он здесь ни при чем, ибо даже он в этом деле имеет право разве что на отеческий совет… И ты, ты какое имеешь право злиться на нее? Кто тебе дал такое право? И кто вообще властен давать кому-то права над другим человеком?»

— Смотрю на тебя — нравишься ты мне, — говорит дядька Язэп, прикуривая от лампы.

Но теперь уже эти его слова ничего глубокого не задевают во мне: все дело в Досе.

Однако говори, говори, родной мой, близкий дядька Язэп!

— Как у тебя дела?

Дела у меня такие: заканчиваю вместе с отцом пахать, молочу и жду из города уведомления — зачислен ли я студентом. Жду уже долго и думаю, что впустую.