Кузьма Чорный - Млечный Путь

Время — наилучший лекарь. Оно способно приглушить любую боль. Вслед за летом пришла осень, потом зима. Марыля все жила у отца, и однажды в середине февраля под вечер она сказала:

— Что-то сегодня дольше, обычного солнце держится на верхушке дуба.

— Потому как день прибыл и весна близко, — ответил Парфен Котлубович, уже пожилой мужчина с сединой над ушами и лысиной на темени. Он даже вышел во двор и, пока не смерклось, смотрел оттуда через улицу на дуб и все приговаривал про себя, словно напевал:

— Вот и зима прошла, и день стал длиннее, и перезимовали, и весны дождались…

А что за ночи принесла с собою близившаяся весна! Лес трещал и гудел от плотного ветра. Снег стал оседать, и, когда занимался день, розовые отблески лежали на талой воде. Шоссе за Голосками сделалось черным. Вороны расхаживали по голой, набрякшей водою земле, и ясными вечерами солнце все дольше и дольше задерживалось на верхушке дуба. А между тем в заречном местечке объявился новый человек — высокий, средних лет и как бы сгорбленный. По этой фигуре и по походке его узнавали пожилые люди из местных. Узнал и Парфен Котлубович. Однажды, стоя у окна и глядя на улицу, он сказал Марыле:

— Посмотри, идет человек и с ним солдат. Если б старый Пфайфель не умер, я бы подумал, что это он.

— А кто такой Пфайфель? — спросила Марыля.

— По ту сторону реки, возле самого местечка, было в старину имение пана Гальцовича, и управлял всем имением нанятый паном немец Пфайфель. Гальцович в конце концов поймал его на том, что он тянул из имения в свой карман больше, чем доставалось ему, Гальцовичу, и прогнал Пфайфеля, и тот уехал в свою Неметчину, а потом приехал уже к другому пану, за теперешним шоссе, и перед самой той, прошлой войной помер. А этот, что прошел с солдатом, ну капелька в капельку Пфайфель.

Через несколько дней всех голосковцев и жителей местечка согнали вместе и тот «капелька в капельку Пфайфель» произнес перед ними речь:

— Я приехал на эту землю, которую когда-то доводил до толку мой отец. Он, покойный, много сил отдал этой земле. Спасение этой земли — в немецкой культуре и организованности. В прежние времена паны, а потом и большевики не умели хозяйствовать. Я научу вас вести хозяйство культурно.

Так голосковцы узнали, что приехал к ним взять бразды правления давнишним имением не кто иной, как сын того старого Пфайфеля. Он обосновался на окраине местечка в бывшем панском доме. Дом стоял на высоком месте, и из Голосков с тех пор стало видно, что у дома несет охрану немецкий солдат. Голосковцам начало казаться, что дорога им туда, на ту сторону реки, заказана. Чувство было такое, словно у них отняли полмира. Солдат же, стоявший на часах, самих Голосков не видел — только коньки крыш да густые сады понизу, а меж крышами чернела линия шоссейной дороги — далеко, за серым полем. Через это поле до самого шоссе и на ту сторону его тянулась гряда кустов. Осматривая местность в бинокль, Пфайфель обнаружил, что часовому с его поста плохо видно эту гряду из-за какого-то большого дерева, даже сейчас, когда оно без листьев, закрывающего своей густой кроной изрядное пространство за Голосками. Пфайфель заинтересовался этим деревом с тревогой: по кустам могут подойти партизаны и дальше, уже полем, под прикрытием дерева двигаться до самой деревни. Так что уж лучше ему самому по нескольку раз в день осматривать через бинокль округу. Он навел бинокль на дерево и стал прикидывать, где же оно растет. Кончилось дело тем, что два солдата из раненых в один прекрасный день очутились на огороде Парфена Котлубовича под дубом. Вот оно, то самое дерево! Целую неделю после этого и Пфайфель, и комендант были озабочены: согнанные, чтобы спилить дуб, голосковцы ничего не могли поделать — дуб был в добрых три охвата толщиной и длины пил не хватало. Пилы рвались, а дуб стоял. Тогда комендант приказал Парфену Котлубовичу: делай что хочешь, но чтобы через два дня дуба на огороде не было. Парфен как стоял без шапки перед комендантом, так и домой пришел с шапкой в руке, так и просидел допоздна на лавке у стола. А чуть стемнело, обул сапоги поновее и вышел из дому. Ничего внятного Марыле на прощанье не сказал, да она и без того знала: он уходил потому, что житья ему тут все равно не будет. «А я присмотрю за домом», — твердо решила она и провела ту первую ночь в горечи и тревоге. Утром взошло солнце, и у нее отлегло на душе. Через два дня сам Пфайфель с солдатом-инвалидом пришел в Голоски, и они долго смотрели на дуб. Он возвышался над всею округой, а под ним валялись порванные и повыщербленные пилы. Пфайфель в тот день сказал коменданту, что этот дуб надо бы отправить в Германию: пускай там увидят, какие дивные дива вырастают здесь и какую богатую страну завоевал фюрер. Комендант был солдатом, а не сентиментальным мечтателем. Он ответил:

— Тут кругом шастают партизаны, и надо поскорей убрать дуб с глаз.

— А как же это сделать? — спросил перепуганный Пфайфель.

— Я распоряжусь, — бросил в ответ комендант.

Во исполнение его нового приказа назавтра с утра потянулись в огород Парфена Котлубовича голосковцы и жители местечка. Каждый нес охапку дров. Дуб обложили дровами на сажень от земли и вздули огонь. Часа за два дрова прогорели, дуб снизу обуглился, но стоял как ни в чем не бывало. После обеда Пфайфель глянул в бинокль и не увидел никаких перемен. Дрожа от непонятной ему самому тревоги, он побежал к коменданту. Тот, как мог, успокоил его, но ненадолго. Едва надвинулись сумерки, Пфайфелю начало мерещиться, будто дуб из Голосков приблизился к самому местечку и стоит уже чуть ли не во дворе его дома. Пфайфель долго не мог уснуть в ту ночь, а утром, измотанный и злой, пошел к коменданту и выговорил ему, что, мол, владелец дуба исчез и никто его не ищет, а дуб как стоял, так и стоит. Потом он даже намекнул о каких-то своих особых полномочиях. Комендант ничего не ответил, лишь ткнул пальцем куда-то за дом на дорогу, по которой тащился целый обоз с дровами. Пфайфель сообразил, что к чему, и с обоими солдатами-инвалидами пошел в Голоски посмотреть, что будет. На Парфеновой огороде они застали целое столпотворение. Гитлеровский солдат орал на людей, а они целые плахи укладывали под дубом. Пфайфель не выдержал и сам вызвался поджигать. Зажег сунутую меж дров паклю и направился назад в местечко. В начале улицы обернулся: дым и пламя, хорошо видные даже на таком расстоянии, обрадовали его. Он взял у коменданта еще одного солдата и снова направился в Голоски.

Дуб стоял в огненных объятиях среди полыхавших под ним дров. Горели целые бревна. Люди уже разошлись. Лишь одна женщина в коротком стеганом ватнике стояла, навалившись локтями и грудью на плетень. Она была высока ростом и как-то странно посмотрела на него.