Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Сучка! И когда только распухнут твои ноги в туфлях моей сестры!

Вскоре обнаружилось, что те двое мужчин из местечка и человек с заречной стороны не ушли домой, а почему-то остались. Едва стемнело, на пожарище стала собираться толпа из женщин и мужчин. Человек с заречной стороны достал из борозды в огороде винтовку. Двое местных тоже вышли из своих овинов с винтовками. Те, что из местечка, стали говорить людям, чтобы они не шли к комендантскому дому сразу, а лишь после того, как он загорится. Потом оба исчезли. С ними ушла женщина, что кляла Эльзу за сестрины туфли, оба местных с винтовками и человек с заречной стороны.

Комендантский дом занялся только после полуночи. Шестеро полицейских выбежали на крыльцо и увидели, что седьмой, стоявший у входа на часах, лежит убитый. Мужчины дали залп из винтовок. Четверо полицейских упали, двое бросились наутек. За ними погнались. Толпа женщин с кольями и вилами ринулась к дому. Отстреливаясь из револьвера, Эмиль Кубке пытался прорваться сквозь толпу и ранил двух женщин. Тяжелый кол с размаху опустился на его голову, он зашатался и побежал в сторону выгона. С безумным взглядом Эльза — все в том же зеленом шелковом платье — выскочила из охваченного пламенем дома и устремилась вслед за своим Кубке. Но Кубке долго бежать не мог. Споткнувшись, упал на кочку. Его, лежащего, проткнули вилами. Эльза бежала к лесу. Она кричала и выла, слыша, что толпа женщин не отстает, преследует ее. В лесу она умолкла и заметалась между соснами. И вдруг исчезла во мраке.

— Она где-то здесь, — кричала одна из женщин, — надо окружить это место.

Человек с заречной стороны был тут как тут, он и расставил всех широким кругом. Через какой-нибудь час начало светать, и тогда все увидели, что Эльза сидит на разлапистой сухостоине, грудью и лицом прижавшись к стволу. Острые плечи ее вздрагивали, безумные глаза бегали по лицам людей, обступивших дерево.

— Слазь, сука! — услыхала она голос снизу.

Она затряслась и полезла выше. Камни полетели ей вдогонку, и один из них угодил прямо в затылок. Дальше она взобраться не смогла и лишь бессильно цеплялась за сучья. Одна из женщин влезла на толстый нижний сук и с размаху хватила вилами Эльзу по спине. Та стала сползать вниз, зацепилась зеленым платьем сразу за несколько сучьев и повисла вверх ногами. Она была еще жива несколько минут и кончилась, скорее всего, от того, что захлебнулась собственным криком. Толпа не спешила расходиться. Взошло солнце, и человек с заречной стороны привел откуда-то живехонького Сымона Шалутьку. Один из местных, обращаясь к толпе, сказал:

— Теперь все за мной, в третий заречный лес. Все, кто хочет взяться за оружие. И мужчины, и женщины. И выполнять все, что я скажу!

Сымон Шалутька хотел было упасть на колени, но его толкнули в спину: иди!

Через несколько минут место, где произошли все эти события, опустело. Разгорелся день и прошел, а ближе к вечеру небо нахмурилось, поднялся ветер. К ночи собирался дождь. Лес зашумел, Скрипели сучья под тяжестью закоченевшего тела Эльзы в зеленом шелковом платье. Белокурые волосы ее трепал ветер, и все тело раскачивалось в такт сухому скрипу.

1942

Деревня Голоски была знаменита тем, что один из ее жителей, мужичонка небольшого роста и средних лет, Парфен Котлубович, одолел в драке пьяного петуха. Было это давно. Мальчишки где-то достали водки и насильно напоили петуха, пойманного на Парфеновом дворе. Петух словно ошалел и набросился на собственного хозяина, вышедшего во двор. Парфен поначалу лишь отмахивался, но петух знай подскакивал и норовил клюнуть его в лицо. Парфен не выдержал и полез в драку со взбесившейся птицей. Они сцепились и катались по земле, пока Парфену не удалось перекинуть противника на другую сторону свиного хлева. Об этом забавном случае долго чесали языки, а потом на долгие годы пошла молва о том, как человек дрался с петухом. На огороде у Парфена рос большой старый дуб, можно сказать, возвышался над всею округой, и когда по шоссе, проходившему неподалеку, ехали люди, им этот дуб был виден добрых часа два, пока сама деревня Голоски еще пряталась где-то меж полей. Но достаточно было и дуба, чтобы у кого-нибудь из ехавших возник повод заметить:

— А во-он и Голоски, где Парфен с петухом дрался.

И каждому, даже тому, кто жил бог знает как далеко от Голосков и никогда этого Парфена в глаза не видел, казалось, что Парфен — человек вздорный и несерьезный: ну где это слыхано, чтобы взрослый мужик подрался с петухом? Так и сложилось у людей верное ли, ошибочное ли мнение о Парфене Котлубовиче. В самих Голосках можно было услышать, как женщины кричали на детей:

— Вы что, с ума посходили? Сцепи́тесь еще, как Парфен с петухом!

Что же до самого Парфена, то он, похоже, не очень-то тяготился такою своей славой. Возможно, он и не принадлежал к числу, крупных натур, зато, по крайней мере, удовлетворялся тем, что у него было: была веселая слава, была хата с двориком и огородом, с прадедовским дубом в огороде прямо перед окнами, была, наконец, жизнь — тихая и ровная, в упорных трудах от восхода солнца до заката и от понедельника до понедельника. Он был скуп на слово, и из-за этого сосед не взял его свидетелем в суде: «Он же в час по слову цедит». Парфен об этом даже и не знал, думал, что в суде и без него обошлись. Он рано овдовел и остался вековать век с единственной дочерью, отчего и вовсе замкнулся в себе. Справлял свою работу, весну, лето и осень ходил босиком («так ловчей» — говорил), растил свою дочь Марылю, а та тянулась и тянулась вверх и, когда вошла в годы, сделалась очень дородной, на голову выше отца, который, наоборот, казалось, стал щуплее, и новая черта появилась у него: то он с малых лет приохочивал Марылю к труду, а тут сам стал все делать по дому — кухарничал, кормил свиней, носил из лесу осенью корзинами опята, и кто-то пустил о нем новую поголоску: у него, мол, на левой ноге не пять, а четыре пальца. Марыля с каждым годом росла вверх и вширь и вышла замуж за кузнеца из местечка за рекой, к которой подходили голосковские сенокосы. После этого Парфена Котлубовича словно подменили: стал бывать на людях и даже обрел дар речи. А о чем он мог говорить, если отродясь нигде дальше заречного местечка не бывал? Говорил про бураки и редьку, про ольшаник и осоку, про дуплистый осинник и про мак-самосейку. И так уж повелось, что больше он вступал в разговоры обо всем этом с женщинами, а мужчины снова о нем злословили:

— И черт его знает, как такой человек отважился драться с петухом, да еще с пьяным.

Спустя какое-то время Парфен Котлубович принес из заречного местечка к себе на огород Марылиного двухлетнего сына и, посадив его под дубом, сказал: