Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Ты ж смотри тут, чтоб огород был в порядке, — сказал ей на прощанье отец.

— А когда это у меня что было не в порядке? — словно бы обиделась она. — А тебе уже нечего таскаться по этим работам: жил бы себе потихоньку дома.

— А что мне дома делать?

— Тогда хоть кури поменьше.

И всю дорогу, и потом изо дня в день он думал про свою Аксеню. Думал, что не увидит ее до сентября. Но вышло иначе. Ни больше ни меньше как через семь дней он уже добирался в свой родной уголок, и сердце его замирало в тревоге. Километров двадцать он еще проехал на какой-то попутной машине, но потом немецкая бомба разнесла машину в куски, и приходилось только удивляться, как он сам остался жив. Шофер был мертв и изувечен, его же отбросило далеко от дороги в мокрый лог, и это спасло его. Больше двух часов он пролежал на сырой земле в каком-то мшистом кочкарнике, потом через силу поднялся и пошел. И чем дольше он шел, тем заметнее возвращалась к нему привычная подвижность. Его вела одна мысль: скорее добраться до дома и спасать свою Аксеню. В эти минуты жуткого одиночества его больше, чем когда-либо, заботило, что Аксеня одна будет совсем беспомощна, что у нее нет жизненного опыта, что ее могут жестоко обидеть. Он шел три дня глухими тропками — то полями меж хлебов, то лесами. Он часто видел над головой немецкие самолеты, часто видел убитых женщин и детей. В одном месте ему сказали, что в лесу, через который ему надо было пройти, засел немецкий десант, и он обошел лес, сделав большой крюк. Война уже гремела со всех сторон. Он уже слышал артиллерийскую канонаду, уже видел раненых красноармейцев, уже небо по ночам освещалось с земли пожарами и содрогалось от бомбовых разрывов. Зенитные снаряды рвались на горизонте в небе, и казалось, что это молнии бьют с земли в небесную высь. Неуемная тревога, беспокойство гнали и гнали его вперед, и сквозь черную завесу отчаянной тоски в душе рисовались картины родных мест, где он появился на свет и где прошла вся его жизнь, где, по-хозяйски досмотренный, был его и его Аксени дом. Он вспомнил, что за домом, за садом, где давно уже вымахали в зрелый рост посаженные им деревья, на лужайке, отделявшей сад от леса, сквозь насыпанный кучей галечник пророс, пробился на свет и зацвел стеблистый куст желтого молочая. На ближней к его дому сосне давно уже в грозу оторвало толстую ветку, и рана затянулась наростом высохшей на ветру смолы. И на березе уже, наверное, можно было найти первый желтый листок: первые желтые листки на березе появляются очень рано. Все это внезапно выступило на поверхность души и усугубило его тоску. Но странное дело: в то же время у него росло смутное ощущение, что родной угол встретит его прежней своей привычной будничностью. Он прикинул, сколько ему осталось идти, и рассчитывал быть дома к самому закату солнца.

Однако солнце стояло еще довольно высоко, когда миновал он последний поворот лесной дороги. Помедлил. Все было тихо. Вековые сосны тянули извечную свою ровную песню и проливали покой на душу. Человек впал в минутное забытье. Можно было подумать, что все, чем томилась душа до этого, было пережитым уже кошмарным сном. Он прибавил шагу и вышел на опушку. Отсюда можно было увидеть весь поселок: три улицы, мельницу, мосток через речку, два бревенчатых двухэтажных дома, две кузницы и новую придорожную гостиницу, возле которой каждый день останавливался автобус, — шоссейная дорога проходила вблизи поселка. Но он глянул — и в глазах потемнело: все черно, обуглено, разрушено, изуродовано, сровнено с землей. Одни пожарища, кое-где еще курившиеся дымком. Уже с этого места он видел, что его дома тоже нет. Через силу дотащился до родного пепелища.

— Где Аксеня? — был его первый и единственный вопрос.

Никто из соседей не знал, где его Аксеня. Немецкие самолеты бомбами подожгли поселок, и уже во время пожара сюда нагрянул с поля немецкий парашютный десант. Гитлеровцы перестреляли из автоматов много людей. Половина десантников быстро прошла к лесу и скрылась в нем. Вторая половина так же поспешно обошла все дома, которые еще не тронул огонь, и потом, уже к вечеру, двинулась вдогонку за своими. Люди видели, что эти гитлеровцы вели с собою нескольких женщин. Но была ли среди них Аксеня — никто толком сказать не мог. Поздно вечером мимо свежего пожарища, по шоссейке, прошли немецкие танки. К утру все затихло. А с восходом солнца начался обычный день — распевали лесные птахи и таяла в летнем зное смола на соснах.

Раз десять спрашивал и переспрашивал он обо всех этих событиях и все ходил, кружил по пепелищу своего дома и стонал:

— Аксеня! Где Аксеня?

На шестой день исчез. Проходили день за днем, и никто его нигде не видел.

— Пропал Кондрат Пилипчик, как в воду канул, — говорили люди.

Предполагали, что он, скорее всего, никому не сказавшись, пошел к своей старшей дочери, жившей в замужестве далеко от здешних мест. Но это были только догадки.

Миновала осень, пришла зима. Один местный житель возвращался пешим ходом домой из лагеря, куда его немцы загнали было на работы. Там он заболел, долго валялся без еды и без присмотра в бараке, и наконец ему посчастливилось вырваться на волю. Он пробирался в свои края и в одной придорожной деревне увидал Кондрата Пилипчика. Была оттепель, под снегом собиралась вода. Кондрат Пилипчик стоял на подворье какой-то хаты, подперев плечом мокрый клен. Он курил и кашлял. Увидав знакомого, он вдруг ожил, бросился к нему и с ходу стал сыпать вопросами:

— Братка! Не слыхать ли чего про Аксеню? Может, следы какие? Может, слух какой-нибудь прошел?

Человек ничего не знал про Аксеню, и Кондрат Пилипчик холодно опустил глаза в землю и принялся свертывать новую цигарку. Вот так человек и принес в родные места известие, что Кондрат Пилипчик и вправду живет у своей старшей дочери, и что курит он не табак, а черт знает что, и что он сильно сдал. Кашляет больше обычного, у него появилась одышка, и похоже, что он стал заикаться. А может быть, у него просто стал трудно ворочаться язык.

Рассказывали, что комендант этой глухой волости Эмиль Кубке любил поговорить. Комендантом он был тут уже давно, с тех пор, как зима перевалила на вторую половину, и успел ко всему как следует приглядеться. С пятого на десятое он говорил по-русски и порою рассказывал здешним отсталым, как он полагал, людям, какой у них в Германии образцовый порядок и в хозяйстве, и в жизни. Он верил в Гитлера, как в бога, и считал, что здешние земли завоеваны для Германии навсегда. Минувшим летом он как-то там отличился при высадке именно в этих местах парашютного десанта, попал на глаза начальству и, когда после ранения остался хромым, был прислан сюда на должность коменданта. Он был лыс и нежный пушок на голове стриг под нулевку. На комендантском посту начал круглеть, и ему казалось, что он исполняет здесь великую историческую миссию и что это — глубоко в душе — понимают местные жители. Правда, они его боятся и недолюбливают, это сразу бросается в глаза, избегают встреч с ним. Но это можно оправдать войной, да и пожар, что был здесь во время высадки десанта, сыграл свою роль. И он думал, что пройдет время, все успокоится и люди смирятся со своим положением, признают германскую власть. Иногда ему казалось, что есть все-таки в душах здешних людей и известная доля уважения к нему: они вынуждены его бояться уже потому, что он силою обстоятельств поставлен над ними. Ему доставляло наслаждение чувствовать, что все эти люди отданы под полную его власть и что он волен сделать с каждым из них все, что захочет, и потому держался с людьми просто, чтобы порисоваться и перед ними, и перед самим собой этой своей властью. Власть была ему внове, никогда в жизни он не вкусил ее сладости, будучи до войны мелким чиновником-счетоводом. То, что его волость до сих пор не подвергалась нападениям партизан, он ставил в заслугу себе и своей мудрой деятельности. Он и мысли не допускал, что ничего не понимает в происходящем; если люди слушали его с опущенными в землю глазами, он думал, что это не что иное как страх или сознание никчемности перед ним, таким значительным и важным тут лицом.