Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Где твой брат?

Она молчала, дрожа всем телом.

— Твой брат дома! Где он?.. Не скажешь? Если не скажешь — она (он ткнул пальцем Насточке в лицо) сейчас будет мертва.

Надо было выбирать между ними двоими: кто ей роднее, милее, дороже. Сердце не умещалось в груди. Гитлеровец не стал больше ждать — выстрелил в Насточку. Насточка упала, какое-то время еще шевелила пальцами рук и затихла.

Она изо всех сил рвалась к своей Насточке. Немцы уже вдвоем удерживали ее. Отбрасывали далеко от себя, швыряли на стену, а она все была жива, все не умирала, снова и снова поднималась на ноги и бросалась к своей Насточке.

— Где твой брат?.. — гремело над нею, и слова эти болью проникали из ушей в душу и в сердце и разрывали женщину на части. И как-то внезапно она вся вспыхнула. В отчаянном порыве встала во весь рост и преодолела слабость. Она ее больше не чувствовала, слабости. Пропала и боль в голове. Только ощущала, как кровь течет из ушей и изо рта. Из последних сил набрала в грудь воздуха и страшным взглядом посмотрела на рыжего гитлеровца. Заговорила, не узнавая собственного голоса:

— Наш Юрась отомстит за Насточку. У него в руках оружие. И я вам не скажу, где он. И муж мой в Красной Армии. И Красная Армия отомстит. И вам не стоять над нами. Никогда вы не узнаете от меня, где Юрась.

Фашист выстрелил ей в грудь, и она упала замертво. Стало тихо. Немцы вошли в дом… А минут через десять и он — тихий, лысый, с седыми усами — вошел с огородов во двор, с косой и граблями на плече. Сколько он пробыл в поле? Недолго, не больше часа. Далеко и надолго теперь никто не отлучался из дому. Он косил клевер и видел, как сюда проехал грузовик с гитлеровцами. Сразу же поспешил домой. Его тревожило: успеет ли скрыться Юрась. Вроде все вокруг тихо. «Может, немцы проехали мимо?» — подумал он. И вдруг на своем подворье увидел открытую дверь амбарчика и возле нее Насточку в синем платьице. Онемевший, ступил еще шаг и на пороге увидел и ее, единственную свою дочь. Соломина с пустым колосом торчком поднялась из-под ее головы и переломилась над лбом. В ту же секунду Насточка и она слились воедино, в одно существо. Ей стало столько же лет, как и Насточке. Дочь и внучка стали одним его ребенком. Их двое — он и она. Он садит сады и деревья вдоль дорог, и она здесь же, возле него. Да так оно и было. Она была еще маленькая, и ей во что бы то ни стало надо было потрогать пальцами каждое посаженное им деревце… Нет, не так было… Вернее, было и иначе. Он молол на мельнице, и она приходила к нему, и, бывало, целыми днями игралась под старым вязом. Но она была такая же, как теперь Насточка. Он сейчас возьмет Насточку на руки, живую, тепленькую, и это будет она, маленькая, под тем вязом, как двадцать или того больше лет назад. Насточка! Да она же лежит здесь, у его ног, и пальцы ее ручек застыли все врозь, так, как она шевелила ими в последнюю свою минуту.

Он пришел в себя, огляделся, резко повел нижней половиной лица, бросил косу и грабли и через силу поволок ноги к хате. Там слышались голоса. Он вернулся, обошел хату с глухой стороны и выглянул на улицу. Все словно вымерло. Только у околицы стоял часовой. Грузовик виднелся далеко в глубине улицы и около него второй немец. Остальные, должно быть, шарили по хатам. Что им нужно? Кто их звал сюда? Какое им дело до того, как тут живут люди? Почему им не по нутру, что Юрась — комсомолец, а кто-то там еще или комсомолец, или коммунист, да кто бы он ни был? Старик торопливо вернулся назад, вошел в сени и прислушался, В хате переговаривались немцы. Где Юрась? Боже милый, где Юрась? Он так нужен! Но его нет дома. Будь он здесь — не болтали бы так мирно немцы и не дал бы он в обиду сестру и Насточку. Старик не вынес груза наивных мыслей и неизвестности. Он толкнул дверь и вошел в хату. Там было всего два немца. Рыжий сидел за столом и про себя читал какие-то бумаги или просто пялился в них. Второй, низенький и толстый, руками залез в кадку с салом. Он успел втащить кадку сюда из темных сеней. Сала оставалось только на донце, и он силился отодрать слежавшийся пласт, подковыривая его широким ножом. И неужто он был так непроходимо глуп, этот немец? Он только что причинил человеку страшное горе — до смерти замучил его дочь и внучку, а теперь еще и обворовывает его! К тому же, увидев этого человека, он не испугался, не устыдился его. И не прогнал прочь, не набросился с бранью, а с практичной озабоченностью показал ему на сало и что-то проговорил. Знаками он давал понять человеку, что не может отодрать сало, и спрашивал, где топор, чтобы разбить кадку. Человек пришел в ужас от того, что видел и слышал. Словно в недоумении, он хлопнул себя ладонью по лысине, потрогал седой ус и лишь после этого пошарил взглядом по хате. Внимание его задержала на себе лопата. На ней еще была глина. Несколько дней тому назад он брал ею глину. Во мгновение ока он схватил лопату и со всего размаха острым ребром опустил ее на голову немца. Тот пошатнулся и ополз на пол. Но старик уже не видел этого: он сразу же метнулся к столу, опять вскинув лопату. Рыжий гитлеровец выстрелил, но промазал, и он что было мочи хватил лопатой по руке с пистолетом, протянутой для нового выстрела. Пистолет полетел на пол, гитлеровец заорал благим матом и вскочил с ногами на скамью. Так и стоял, едва не доставая до потолка. Белоусый хозяин снова занес над головой лопату. Фашист ринулся на человека, но тот успел шарахнуть лопатой его по лицу. Немец метнулся в дверь, перепрыгнул через труп своего сообщника, выскочил в сени и оттуда во двор. Он хрипло кричал, и человек гнал его перед собою на огороды, потом дальше на луг, к узенькой и мелкой, с заболоченными берегами речушке. От удара в лицо у гитлеровца, должно быть, все шло кругом перед глазами. Он то и дело терял направление, его водило в стороны. Однако добежал до речушки, одолел ее и с полными сапогами воды выполз на противоположный берег. Человек задыхался, поспешая за ним. Сердце распирало ему грудь. Он сбавил шаг и медленнее перебрел речушку. Немец тоже запыхался от бега и, не сводя глаз с человека, ловя каждое его движение, глотал воздух. Он стоял на месте. Стоял на берегу и человек. Это длилось минуты три. Человек снова побежал. Пустился наутек и тот, с почерневшим от удара лопатой лицом. Так добежали они до другой, уже большой речки. Немец бежать больше не мог. Он оглянулся и шагом пошел вдоль берега. Человек шел за ним следом. Немец то падал, то вскакивал, то шел, то бежал. Человек не отставал от него. У него темнело в глазах от слабости, сердце его готово было разорваться, но он, как и немец, то шел, то бежал. Близился вечер, начало смеркаться. Немец вступил в лес. Человек — за ним. Немец искал спасения за деревьями, человек не упускал его из виду. Он выбивался из сил, чтобы держаться поближе к немцу и не дать ему скрыться. Стало темно, они слышали друг друга лишь по треску сухих сучьев под ногами. Человек забирал вправо, чтобы выгнать немца на опушку леса. Немец не знал здешних мест, он принял от человека влево и вышел на темную луговину. Человек уже настиг его, был совсем близко. Немец оглянулся, поднял руки и силился что-то сказать. Голос его походил сейчас на трескучий шепот. Грудь высоко вздымалась, казалось, он приседал при каждом выдохе и вдохе. Человек был счастлив перевести дух. Наверное, час, если не больше, словом, долго стояли они так друг против друга. Когда немец опускал руки, человек замахивался лопатой, и немец снова тянул руки вверх. Взошла луна, все враз побелело. Вокруг луговины чернел лес. Человек вскинул лопату и двинулся на гитлеровца. Тот побежал. Человек через силу бежал шагах в трех за ним, пока не достал его по голове острием лопаты. Гитлеровец упал, оглушенный. Человек снова и снова бил его лопатой, а потом стал медленно пятиться от него. Пятился так до чего-то темного, смутно различимого, большого, что заслонило весь свет, и тут всем телом рухнул наземь. Кругом было тихо. Луна светила всю ночь напролет. Обильная роса лежала на траве. Ближе к рассвету поднялся ветер, и лес зашумел. Человек проснулся, когда был уже день и солнце стояло высоко. Лес прерывисто шумел, крушина и можжевельник раскачивались под ветром. Человек встал, молча смотрел на лопату, на немца, распростертого рядом с нею, и словно ничего не мог вспомнить. Немец лежал, подобрав под себя одну ногу. Казалось, он хочет встать и бежать дальше. Но лицо его густо облепили мухи. Он упал спиной на кочку, и сейчас живот его торчал бугром. Человек вошел в лес и побрел наугад, почти ничего не видя перед собой. Начал кое-что соображать, когда позади осталось километра четыре. Удивился, как далеко он зашел ночью, — от леска, который уже редел впереди, до дома было километров двенадцать. Он сам не знал, куда и зачем идет. Знакомой дорогой шел домой — и все на этом. Он едва тащил ноги — такая страшная усталость была во всем теле. Много прошло времени, прежде чем он в какой-то отрешенности доплелся до места, где был его дом. Подумалось, что теперь ему нельзя показываться здесь открыто. Он сел на землю и дождался вечера. Губы у него пересохли, в лицо будто кололи тысячи игл. Он смотрел на дорогу, где густо вырисовывались деревья, посаженные им самим. Огромная, как мир, тоска сдавила его душу. Он пошел к деревьям. Этих деревьев касалась ее ручонка. Она помогала ему их садить. На этих выросших уже деревьях — следы ее рук. Он ходил меж деревьев и касался пальцами их коры. Потом долго стоял в неподвижности. Ночью ступил на свое подворье. Ни ее, ни Насточки там, где они лежали, уже не было. Он постучал в окно к соседу. Сосед вышел. Он задал один-единственный вопрос. Сосед ответил, что их похоронили недавно, перед закатом. Похоронили соседи, тайком. Он не захотел войти в дом. Не боялся, нет. Просто не хотел или не мог. Провел на ногах всю ночь. Незадолго до рассвета снова постучался к тому же соседу: