Кузьма Чорный - Млечный Путь

Оползши на землю, она, черная, скорчившаяся, маленькая, уткнулась головою в комель дерева, лицом вниз, и замерла. Но через полминуты резко оторвала голову от земли, посмотрела вверх и уронила голову снова. И так повторялось много раз. Видимо, душа ее не мирилась с немощью тела, и кипела, и рвалась. Вдруг всю ее сотрясли рыдания. Плакала она не детским голосом, но это плакал ребенок, а не женщина, еще не так давно опекавшая два существа, еще более беспомощных, чем она сама. У нее уже и слез не было, и глаза оставались сухими, когда она плакала. Наконец спасительный сон навалился на нее, но это было лишь краткое избавление. Начались сонные кошмары, лишенные четкости и каких бы то ни было форм. Бесприютность, изгнание, смерть, сиротство, материнские глаза перед концом, грохот немецких бомб, гул самолетов, безжалостность, жестокость — все это полосами огня и земли чередовалось перед нею и не давало испытать счастье в забытье. Это длилось долго. Может быть, целую вечность, которую сулит христианство заблудшим и раскаявшимся душам. Но вот она поднялась и села. Звездное небо было над нею. Звездное небо и черные деревья. Стояла тишина. Она прислонилась спиной к дереву и так, сидя, сразу уснула и уже не слышала, как голова и плечи ее скользнули по стволу вниз и она опять очутилась на земле.

Прошло много времени, ибо когда она проснулась, солнце опускалось к горизонту. Разбудили ее выстрелы и крики. Стоя под деревом, она видела, как бежали куда-то красноармейцы, слышала, как вокруг стреляли, как где-то на опушке рассыпал дробь пулемет, а в другой стороне проезжали грузовики. Лес ожил, и она озиралась по сторонам, а потом притаилась за деревом. И вдруг увидела, что прямо к ней бежит немец. Она узнала его сразу, хотя до этого и не видела немцев вблизи. Он был уже шагах в шести от нее, когда вдруг услыхал впереди, как и за спиною у себя, крики и топот бегущих людей. Заметался. Она дрожала и не спускала с него глаз. Он упал на живот, распластался и стал стрелять куда-то перед собой. Она видела его спину, потом краем сознания отметила, что он напряженно во что-то целится. Но что это значило, дошло до нее позже. Теперь же она не сводила глаз с его спины, его головы. Цепенящий страх, близость неминуемой смерти, остатки ночных кошмаров — все это одновременно владело ею. Чтобы не спугнуть немца, она тихонько попятилась, потом пустилась бежать. И увидела трех красноармейцев. Они лежали в траве и, протянув перед собою винтовки, куда-то зорко всматривались. Она тронула одного из них рукой.

— Падай и лежи! — грозно приказал он ей.

— Там немец лежит и стреляет. Во-он там.

Красноармеец посмотрел на нее, встал и, пригнувшись, пошел в ту сторону, куда она показала. Она не отставала от него, шла рядом, пригнувшись, как и он, и, показывая, тянула вперед руку. Когда он упал на землю, упала и она. Красноармеец прицелился и выстрелил. Она видела, как немец дернулся и ткнулся головой в землю.

— Готов, — сказал красноармеец. — А ты лежи, лежи тут.

И пошел назад. Она приникла к земле, и первая за эти дни настоящая радость вошла ей в душу. Лежала, пока все не затихло, и потом направилась к красноармейцам. Они собирались все вместе и говорили меж собою о том, что немецкий десант полностью уничтожен. Человек, которому она показала немца, взял ее на руки и пронес несколько шагов, а потом она пошла рядом с ним. Они прошли мимо того немца, и она видела его — длинного, окоченевшего.

Минутой этой радости окончилось ее одиночество, так же, как и ее детство. Пришла зрелость на долгую ее жизнь.

1942

Она еще помнит, как эта дорога шла чистым полем до самого леса, по сторонам ее тогда не было ни кленов, ни ясеней. Два сосновых леска стояли на двух холмах, и между ними на этом бескрайнем поле только старый вяз виден был издалека, Он высился над водяной мельницей. А по ту сторону речки, за лугами, надо всей округой и даже, казалось, над лесами вставала купа берез. Там был погост, и был он довольно далеко от мельницы, чтобы ей, малышке, одной часто ходить туда.

С тех пор помнит она и своего отца. Тогда он не был еще так лыс, как нынче, но усы у него и тогда начинали уже седеть, а сейчас стали совсем седыми. Он уже в годах, и у нее самой — двенадцатилетняя дочь. Как быстро пролетело время! Ей уже тридцать один, а кажется, совсем недавно она была такой же, как сейчас ее Настенька, Насточка. Отец говорит, Насточка так похожа на нее, что ему порой сдается, будто это и есть она сама маленькая. Ей становится страшно, когда он так говорит, и отец, батька, в эти минуты так дорог ей, так бесконечно близок. Какая она милая, эта его лысая голова! Какой он тихий, добрый, справедливый человек! А руки, у него ведь золотые руки! Это же он своими руками, как стал колхозным садоводом, преобразил облик всего этого уголка. Он обсадил деревьями дорогу, он посадил три сада, он развел пчел. Он посадил липы вокруг дома, нового, совсем недавно построенного на месте ветхой хаты, где она родилась и выросла. Вместе с деревьями росла и новая улица. И где он сейчас — родной, славный батька, с лысиной, с седыми усами? Что они с ним сделали! И что они сделали с Насточкой! О, какая тоска режет душу! И как рвется мысль в те прежние счастливые дни. И когда строили новый дом, и когда еще стояла та старая хата с глиняным полом. И еще дальше идет мысль — в ту пору, когда она сама была маленькой и издалека, от мельницы, где батька работал мельником и где над головой поднял зеленую шапку старый вяз, видела высокие березы на погосте. А еще раньше и мать была жива. Все отошло! Все миновало! И сейчас она в тревоге и тоске стоит в темных стенах, припав лицом к запертой двери.

И вдруг заскрежетал замок и эта дверь отворилась. Опять он, тот самый, пришел по ее душу. У него рыжая голова и все лицо словно бы рыжее. Он что-то дожевывает и не сводит с нее глаз. Потом сосредоточенно ковыряет в зубах, сплевывает на пол. И наконец, все так же глядя на нее, говорит то же самое, что она уже слышала от него:

— Где твой брат? Тебе осталось думать одну минуту.

Он очень скверно говорил по-русски, но она понимала. Сказать ему, где брат, где Юрась? Такой молодой, так похожий лицом на батьку. Отдать его на смерть, на муки? Кому? Тому, кто ворвался в их дом и порушил всю жизнь? Выдать Юрася? Да покойница мать перевернется в гробу и проклянет ее на веки вечные.

— Я не знаю, где мой брат.

Рыжий гитлеровец посмотрел куда-то в глубину двора через открытую дверь и, кажется, подал кому-то знак глазами. И вдруг перед нею встала Насточка — ее держал за плечи второй немец. Что они сделали с Насточкой? Счастлива та мать, которая ляжет в могилу прежде, чем увидит вот так свое дитя. Насточка стояла совсем не такая, какой она знала ее. Сгорбившаяся, молчаливая. Нос у нее заострился, лицо было в земле, руки тряслись, ноги подгибались, голова клонилась на левое плечо. Гитлеровец держал ее так, словно хотел вдавить в землю. Только глаза оставались живыми. Стоило ей увидеть мать — они засветились надеждой. Они, ее быстрые глаза, ждали, что мать вот сейчас придет на помощь, спасет. Но когда девочка увидела, что мать тоже клонится головою к стене и хватает ртом воздух, она вдруг заплакала. Мать вскинула голову и сделала шаг к Насточке. Но тот, рыжий, схватил, ее за плечо.