Кузьма Чорный - Млечный Путь

— А может быть, он взял да и опередил тебя? Революция и еще одна война прокатились здесь с тех пор. Не в воздухе же он жил…

Они заканчивали разговор уже в поезде.

Петро Тодорович навсегда сохранил в памяти ненастный день поздней весны, когда он явился «домой». Хаты своей он не нашел, едва узнал место, где она когда-то стояла. Целехонький тот день просидел на обомшелом камне. Камень остался на месте — прежде он подпирал с улицы угол хаты. Петро то впадал в горькое отчаянье, когда думал о единственном своем сыне, который «скитается где-то по свету», думал о семье, сгинувшей на чужбине, о своем одиночестве, то испытывал радость и подъем, жажду Деятельности, когда нащупывал в кармане деньги и бумагу на пять десятин земли. Надо было начинать все сначала.

И он начал все сначала, один. Тот первый день прошел словно бы в некоем созерцании. Смерклось. Он встал, двинулся было куда-то по дороге. Вернулся, облюбовал местечко на земле, лег, прокоротал в какой-то полудреме ночь, поднялся задолго до солнца и навсегда покинул родные места. Пошел туда, где были его пять десятин. Панская усадьба была наполовину разрушена, но пан уже начал ее отстраивать. Землю свою Петро получил, как только показал полковничью бумагу. Но самого полковника в имении не застал — именно в те самые дни тот выехал принимать командование полком легионеров. Начиналась новая война.

Петро Тодорович наскоро вырыл землянку на новой своей земле. И в первую же проведенную в ней ночь с горечью ощутил, что годы прошли, семья погибла и участь его — безысходное одиночество, что не сбежал он ни от войны, ни от других несчастий, что несчастья эти в той же мере тяготеют над ним, как и надо всем остальным людом. И как-то вроде пропала у него охота заниматься этими пятью десятинами земли. Зачем ему это все? Но он не умел сидеть сложа руки, да и надо было как-то жить. И он копошился на своих пяти десятинах. Он вытащил на свет божий и пустил в ход драгоценный металл — кровь и пот свои, чтобы поставить какую ни есть халупу; в первый же год засеял половину поля, обзавелся конягой. Он цеплялся за землю, за традиции, которым испокон веку следовал простой человек-труженик, за жизнь. К тому времени, когда война достигла перелома, в самую горячую ее пору, у него уже была вторая жена — славная, работящая женщина. Все пошло на лад: возникла перспектива новой семьи. Человек ожил, стал забывать свои прежние тревоги. И опять-таки старался не думать о войне. Пускай они там воюют! На всякий случай он хранил белый билет с той, первой войны. Но однажды он снова услыхал орудийный гул. А спустя несколько дней выехала из имения панская семья. Но и только. Больше никто не трогался с места, разве что панские слуги, не из простых. Петро Тодорович все еще надеялся, что война как-нибудь обойдет, минует его. Но как-то утром солдаты-легионеры погнали его в обоз. Он пробовал отказаться, и тогда какой-то старший над этими солдатами (чина Петро Тодорович не знал) вытянул его нагайкой вдоль спины. Беременная жена бросилась было выручать мужа, но тот же начальник избил ее так, что она едва доползла до постели. Так и оставил ее совсем больную без присмотра. Повез какое-то воинское имущество. Его точили мысли о больной жене, о ее беременности, о ее одиночестве, угнетало сознание, что война опять не миновала его, обернулась для него бедой, как и для других таких, как он. Как-то ночью он попытался сбежать. Когда все уснули, тихонько вывел из оглобель свою конягу, сперва вел в поводу, а потом сел верхом. Его обнаружили, вернули и избили до полусмерти. Били так, что он, закрыв глаза, сам полез отбиваться: ткнул кулаком в грудь какого-то начальника. После этого сам он ехать дальше уже не мог. Лошадь и повозку погнали без него, а он провалялся дня три в придорожных кустах, потом долго петлял по всей округе, тщетно пытаясь пробраться через фронт туда, где была его хата и где уже стояли большевики… Прибился к дому не скоро — за это время легионеры снова заняли те места. Жену застал едва живой: крепко избитая тогда, она родила мертвого младенца и сама с тех пор едва таскала ноги. На третий день после возвращения Петра Тодоровича хату его окружили военные. Хата обвинялась в том, что в ней нашли приют партизаны. Мало того: из нее, стоявшей поодаль от имения, на опушке леса, обстреляли имение, когда оттуда выезжал, направляясь в деревню, карательный отряд.

— Меня тогда даже дома не было, — стал оправдываться Петро Тодорович.

— Значит, ты сам был вместе с ними!

Человека схватили и угнали неведомо куда.

Зимой тысяча девятьсот тридцать второго года довольно пожилой, но еще крепкий с виду мужчина ходил по богатым дворам и расспрашивал, не возьмут ли его где-нибудь в батраки. Дело было в южной части тогдашней Западной Белоруссии. Долго ли он так ходил, но в конце концов ему повезло: в батраки его взяли. Обосновался в общей конуре для батраков — семьи у него не было.

— Где же семья-то, человече? — спросили у него батраки.

— А-а, — махнул рукой человек, — нет семьи, и все тут. Войны всех у меня отняли. Я от войны бежал, по России скитался…

Батрак был такой же, как и все. Так же работал, так же жил в страхе, что может лишиться работы: впавшие в бедность люди рады любой работе, только бы не умереть с голоду, а работы нигде нет. Потому-то и урезают батракам и без того мизерные заработки. У кого семья, тому хоть ложись да помирай.

— Так чего ты воротился сюда? Батрачить?

Человек умолчал о тех своих пяти десятинах земли. Он ответил так:

— Тут тоже люди нужны.

— Зачем они тут, и так делать нечего, — не то пошутил, не то всерьез сказал кто-то.

Батрак заговорил:

— Работа-то есть, сколько хочешь. Работай знай.

— Разве что панские дворы палить? (Вроде и шутка, да не совсем.)

— Зачем палить? За это по острогам затаскают.

— А если б не таскали?

— Тогда и палить бы не надо.

Так и договорились незаметно до того, что надо жечь панские имения.

— Но чего же ты все-таки возвращался сюда, человече? Коли возвратился, значит, у тебя тут свой угол есть. Где же он и что тебя заставило в батраки пойти?

Позже, когда человек уже как следует сжился со всеми батраками, узнал их всех, он без утайки рассказал про себя.

— Когда меня угнали во второй раз, жена не долго пожила — умерла от горя, от хвороб, что прикинулись после рождения мертвого дитяти… Думаю, и хата моя не простояла долго на тех пяти десятинах. Когда я на третий год вернулся, земля уже отошла какому-то осаднику [15] Осадники — колонисты, переселенцы из центральных районов Польши, которые должны были укрепить на землях, отторженных от Белоруссии и Украины, классовую опору буржуазной власти. . Я стал нищим. Пошел по свету искать работы. Немного поработал в городе. Потом подался сюда. Теперь гол как сокол. Все имущество — вот эти руки.