Кузьма Чорный - Млечный Путь

Вечер давно уже лег на землю. Было тихо. Было так тихо, что слышалось, как с полевых дичек где-то по ту сторону дороги падал на землю лист. Взошел осенний месяц. От его спокойного света, казалось, еще тише стало на земле, Где-то далеко лаяла собака, пискнула мышь-полевка. И вдруг… Нет, сперва человек не поверил. Не может быть! Война осталась далеко, он на веки вечные избавился от нее. Пускай там кто хочет воюет, кого хотят гонят на смерть — что теперь до этого ему, Петру Тодоровичу! Ему выпало счастье, и он огражден теперь от всего этого! Но уже в следующий миг он схватился за голову: да, он отчетливо слышал артиллерийскую канонаду. Ему хорошо знаком этот звук! Теперь стало ясно, почему в здешних местах очутился воинский обоз. Едва жив пришел человек домой. На дворе он еще постоял, послушал. Канонада набирала силу. По звуку можно было определить, что орудия бьют далеко, но их слышно, а этого никогда прежде тут не бывало. В доме все спали и ничего не слышали. Он не пошел в хату, а подался на ток, на солому. В тревожной дремоте провел всю ночь. С утра было тихо, а к полудню с новой силой, громче, чем ночью, и значит, ближе стало слыхать войну. Она, выходит, догоняла человека, не давала ему избавления! Она гналась за человеком по свежему следу, и ничего он тут не мог поделать.

Прошло еще каких-нибудь два или три дня. И за это короткое время, казалось, сама местность вокруг сменила облик: снова пошли дорогами беженские повозки, и это были уже местные люди, из ближних мест, о чем позволяли судить их говор и внешность (прежде, еще недавно, ехали из Польши). А еще спустя несколько дней войска заполонили всю округу.

Петро Тодорович напялил на свою видавшую виды колымагу верх из сшитых старых мешков. В те дни он тронулся в путь, изнывая душой, гонимый отчаянной жаждой жизни, глухой ко всему, кроме одного, — нависшей над ним черной, смертельной напасти. В кармане у него, надежно зашитом, дратвой, лежала бумага на пять десятин панской земли. Война преследовала его. Ничего не оставалось, как смешаться с тысячами беженских кибиток на осенней дороге. Как ни силился он вырваться из этого всеобщего горя, оно все равно настигло его.

На следующий год и, пожалуй, еще годом позже видели человека на разных вокзалах, в самой что ни есть тесноте, грязи, бесприютности. Можно было подумать, что человек иной жизни и не знал, не видел никогда так спокойно и понуро он вечером укладывался спать где-нибудь под стеною, на цементном заплеванном полу, или, если позволяла погода, на вытоптанной траве либо в пыльных лопухах. Все свое имущество человек подстилал под себя и клал в изголовье. Иногда видели, как он изо дня в день стоял на бойких местах с протянутой рукой, а иной раз ему перепадала работа, и тогда он старался изо всех сил. Этот угрюмый человек любил работу! А сколько он зарабатывал — на этот счет ничего неизвестно. Видно было только одно: что он очень черен и как-то землист лицом. При нем был еще мальчонка. Когда отец был на работе или когда, не имея работы, стоял с протянутой рукой, мальчонка был предоставлен самому себе. Возвращался он к отцу в сумерки. Спать укладывались вместе, накрываясь одной солдатской шинелью. С восходом солнца отец вставал: он думал о будущем, он не смел убить зря ни единой минуты. Каждая минута должна была дать что-нибудь в копилку будущего.

Человек был несчастлив, но не замечал этого — так яростно и упорно не поддавался он текущему дню, чтобы добыть то, что придет завтра. Он словно бы не замечал самого себя и всего, что было вокруг: все это когда-нибудь должно миновать, ибо нет ведь ничего вечного. И не только самого себя не замечал человек. Было похоже, что не замечает он и своего сына. Так, в неделю раз спросит, где тот ходит и что делает. А сын жил уже своими интересами и, кажется, так же мало интересовался отцом. Горе сближает людей, это несомненно. Но тут был особый случай: человеком овладела одна-единственная идея и все остальное было принесено ей в жертву. Идея заключалась в том, чтобы как-то пережить, перемаяться эти беспросветные дни и создать для себя то, за что можно будет ухватиться, когда лихолетье останется позади. Однажды между отцом и сыном произошло вот что. Сын (ему было тогда лет двенадцать) не приходил к отцу больше недели. Последние дни этой недели отец затужил: где запропастился хлопец? Хлопец явился однажды в полдень и нашел отца за вокзалом, на железной дороге. Отец дробил камни тяжеленным молотом.

— Опять получил работу? — спросил сын.

— Получил, — ответил отец.

— Я хочу тебе сказать… — начал хлопец.

— Погоди, — перебил его отец, — сейчас будет перерыв на обед, тогда и скажешь. А то разговаривать, когда при деле, неловко. Старшой будет морщиться.

Хлопец послушно отошел в сторонку и с полчаса просидел на откосе. Отец заметил, что за эти полчаса сын выкурил четыре цигарки.

— Вот что, — заговорил хлопец, когда отец сел с ним рядом и разложил свои припасы, — я хочу тебе сказать, что завтра насовсем уезжаю отсюда.

— Куда?! — встревожился человек. — Есть хочешь? Вот хлеб, ешь.

— Нет, я обедал! — ответил сын. — Я давно уже работаю по саперному делу. При каждой воинской части есть двое-трое таких, как я. А теперь рота выступает, вот и я с нею.

— А может, она выступает на фронт? — еще больше встревожился человек.

— Это военная тайна. Даже сами солдаты не знают до последнего… Я уже не буду таким оборванцем, как сейчас. Один солдат шьет мне из старой шинели шинельку на мой рост. Будут и гимнастерка, и сапоги, а фуражка уже есть.

Отец смотрел на голову сына, но только сейчас увидел новую солдатскую фуражку, аккурат ему по размеру, с круглой кокардой.

— И погоны тоже будут, — похвастал сын.

— Как же ты уедешь от меня? Подумай, солдат ведь гоняют с места на место, ты можешь меня совсем потерять. И мы никогда не найдем друг друга.

— Найдем. Я тебе буду писать, а ты мне отвечать будешь. Зато я там всегда сыт. Солдатской каши и борща ем сколько захочу.

— Это-то хорошо, мой сынок, это хорошо, что добрые люди тебя кормят. Да боязно мне тебя отпускать.

— Что я буду тут при тебе делать? А так хоть среди людей пооботрусь.

— Один ты у меня остался, из всей нашей семьи один. — Глаза у человека покраснели от слез. — Мать мы свою похоронили у дороги, когда ехали сюда от войны, в беженство. Еще через сто верст похоронили в один день твоих меньших братика и сестру. — Человек уже плакал по-настоящему. — А через три дня после этого уже и ехать не на чем стало — пала лошадь, и все пришлось бросить посреди дороги: кто ж в такое лихое время купил бы что-нибудь из того, что у нас было на возу. Война догоняла нас. Надо было спасаться.

— Отпусти меня.

— Сейчас мы как живем? Сейчас мы живем лишь бы день прожить, избыть как-нибудь. И надо, чтобы хоть что-то осталось у нас на тот день, когда война кончится, все встанет на свои места, можно будет воротиться домой и зажить там по-людски. Я тебе, сы́нку, скажу, ты был у меня еще совсем мал и мало что можешь помнить. Мы весь свой век с матерью твоей и с вами малыми (опять слезы) не жили, а гнили. Мы жили на таком жалком клочке земли, что на нем разве только огород можно было разбить, а не жито сеять. Жили без хлеба, без одежки, как нищие какие-нибудь.