Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Боже ты мой, — с горечью вздохнула Агата. — Зыгмусь, Зыгмуська…

Придвинулась теснее и тут же опять отпрянула: тот уже с серьезным видом рассказывал невесть кому, как его жеребец однажды порвал было путо и влез в потраву — ползагона овса выбил.

— Зыгмусь…

— И овса жаль, и пока я поймал его…

— Зыгмусь…

— Не страшна потрава, а худая слава… Что тебе?

Агата смотрела на его обвисшие усы и губы. Он пододвинулся ближе, как-то безвольно улыбнулся, продолжая жевать пустым, как ей показалось, ртом. «Зачем он пил, зная, что, когда выпьет, делается таким?..»

— Зыгмусь!

А Фелька и Олимпа все еще шептались о своем, красивые, радостные.

— Боже ты мой…

И вдруг поднялась со своего места Агата.

— Куда вы, панна Агата?

Она словно не услышала, оглянулась лишь перед тем, как скрыться за перегородкой. «Выйти за него? И чтоб дитятко мое было от него? Ро́дненькие вы мои… О боженька!»

Слышала гул за столом и сквозь него — голос Зыгмуся:

— Агата… панна Агата!

«Господи, что у него за голос!»

Сжала губы, безмолвно глядя в окно. Солнечный день клонился к закату, сад под окнами отбрасывал длинные тени. За столом не умолкал говор. И опять слышался Зыгмусев голос:

— Панна Агата!

«Что ему нужно от меня?»

— Панна Агата, я иду искать вас.

Слышала, как шаркнула по полу ножками скамейка, как топали, приближаясь, Зыгмусевы штиблеты.

«Это ж у него будет право вот так, когда захочет, ходить за мной…»

Язык у него несколько заплетался:

— П-панночка Агата!

И без того кружилась голова, а тут и вовсе словно по ней ударили чем-то тяжелым. Все поплыло перед глазами. Тени от яблонь и солнечные пятна на земле пошли вскачь и перепутались. Забилось сердце и заныла душа взрывами острой тоски. Уже по эту сторону перегородки топотали штиблеты. И тогда она метнулась в сени, выбежала во двор. Притворила за собою дверь. Бросилась на загуменье. «Куда же мне?» На загуменье Стасюк швырял палками в воробьев.

— Куда ты, тетя?

Ответ у нее нашелся внезапно:

— К Асташонку. Иди скажи там, что я к Асташонку пошла.

— Тетя, и я с тобой.

— Беги в хату, скажи всем, что я побежала к Асташонку. Скоренько беги.

Огородами пошла спокойнее. Колотилось тревожно сердце, кружилась голова, но тяжесть, что гнела душу, помаленьку отступала. Без всякой мысли дважды оглянулась на свой сад. Верхушки груш четко рисовались на фоне неба. Заходило солнце.

Таяла ночь, когда Асташонок привел Агату домой. Они еще посидели немного на улице, перебрасываясь редкими фразами. Фелька не спал — с улицы через незанавешенное окно было видно, как он расхаживал по хате, с расстегнутым воротом белой рубахи, в жилетке.

— Фелька, — позвал Асташонок.

— Тихо ты!

Фелька вышел на улицу, нетвердо ступая босыми ногами, еще под хмельком.

— Асташонок, ты?

— Ну как?

— Что «ну как»?

— Всё.

— Тихо вы, говорю!

Агата встала с намерением жестоко чем-нибудь попрекнуть Фельку. Но все трое молчали. Фелька, слегка смущенный, сказал:

— Зыгмусь обиделся.

— Зыгмусь Чухревич обиделся, — громко повторила Агата. — Ты иди, — приказала Асташонку.

Асташонок ушел, попрощавшись и с нею, и с Фелькой за руку.

«Сейчас начнется самое главное, — грустно подумала Агата. — И пускай начинается что угодно». Начала мысленно подбирать слова побольнее, которыми она ответит Фельке.

Но Фелька ступил к ней ближе, посмотрел молча ей в лицо и сказал:

— Ты не злись на меня.

— За что?

— Ты же думаешь, что я силком хотел тебя выдать за Чухревича. А это неправда. Не иди, коль он так тебе не нравится… Кто мог подумать… Плохо только, что он обиделся, все-таки мы с ним дружили…

— Пройдет обида, если тебе так хочется.

— Я с ним помирюсь, только ты не мешайся больше в это дело.

— Я никогда и не собиралась мешаться.

Слезы душили ее, и она заплакала, сев на лавочку и прислонившись спиною к стене. Фелька сел рядом с нею. Положил руку на плечо, хмельной и растроганный, поцеловал сестру. Она плакала беззвучно. Начинало светать. Вместе со слезами спадала с души тяжесть.

— Брось ты, не плачь. Все прошло. Разве нам плохо жить на свете?

— Приводи ты скорей в дом свою Олимпу.

— Что это ты?

— Добра тебе хочу.

Снова брат пожалел ее, погладил по голове. Она встала. Стояла на сумеречной еще улице — красивая, здоровая, сильная. Высыхали на глазах последние слезы, по-женски трогательная улыбка расцветала на лице. Фелька тоже встал:

— Соснуть бы еще часок.

— Иди.

— А ты?

— Сейчас приду.

Осталась на улице одна.

Светлело небо, светало на земле. И жаль ей стало, что отправила домой не посмевшего ослушаться Асташонка.

Медленно направилась во двор в сознании своей женской красы. Едва заметно улыбнулась — вот так на востоке зарозовел первый луч молодого солнца.

Опадали и сладко пахли в саду груши. Восход расстилал белить розовые полотна.

1927—1928

Осенью тысяча девятьсот пятнадцатого года солдат российской армии Петро Тодоро́вич был легко ранен в ногу: неподалеку от него разорвался артиллерийский снаряд. Сперва он даже подумал, что его только ударило по ногам сухою землей, но потом, придя в себя, оглядевшись, увидел на левой ноге, пониже колена, кровь. В том месте нога зябла, кровь немного погодя взялась коркой, и разорванные исподники прилипли к ране. Подступила боль, но он не прекратил работы: как и все, он окапывался в бесконечно длинной передней линии. Чем глубже в землю, тем больше шансов уцелеть. Потому он изо всех сил налегал на лопату. Из строя не вышел — этого просто нельзя было сделать. Из строя вышел он через день, под покровом ночи.

Первая российская линия после атаки окапывалась на новой позиции. Германцы били из пушек, видимо, перед своею атакой. В атаку они могут пойти ночью, а сейчас едва-едва взошло солнце. Внезапно германцам ответили российские пушки и уже не умолкали весь день. Солдаты пролежали, зарывшись в землю, весь этот день и начало ночи, а потом, не дожидаясь германцев, их погнали снова в атаку. Петро Тодорович вперед не двинулся, хотя силы для этого у него и были. Он лежал ничком в своей яме, стеная всем существом от близости гремящей смерти. Он слышал, как в сплошной тьме над ним проползла вперед вторая российская линия, а потом и третья, и после этого уже никакие близкие шорохи не нарушали больше его покоя.

Взошел месяц, мрак сполз в низины; война слышалась уже только где-то далеко, а вокруг стало тихо-тихо. Раненый солдат мог теперь смело встать на ноги, а то и пойти. Вот-только куда пойти? Податься к санитарам, так рана больно уж легкая, продержат его день-другой, а потом снова сплавят на фронт. Догонять фронт — об этом страшно было подумать. Ну, можно околачиваться где-нибудь день, ну два, а больше — солдат уже стал бы дезертиром. А за это жестоко накажут. И вот во власти этих тяжких дум солдат побрел, потащился по неровному полю, сам не зная куда; он шел вдоль опустевшей линии окопов. Местами эти окопы были превращены артиллерийским огнем в руины: земля с краев пообсыпалась, оставив глазу черные бесформенные провалы. Около одной из таких окопных руин солдат остановился: где-то далеко он услыхал человеческие голоса. Присмотревшись, заметил, как то здесь, то там коротко вспыхивают электрические фонарики. Санитары подбирали раненых, расхаживая по полю. Солдат сел на срезе окопа. Идти ли к санитарам, или еще что делать? В эту минуту ему хотелось, чтобы рана его была тяжелой, чтобы подольше пролежать вдали от войны в госпитале, не думая поминутно о том, как бы спастись от смерти. Достаточно было ему короткое время побыть наедине с собою здесь, в тихом поле, в эту тихую ночь, как тот кошмар, что отодвинулся куда-то вперед, вновь предстал перед ним со всею своей губительной силой. А куда она ушла, война, солдат не знал и не хотел знать. Одна мысль об этом приводила в ужас.