Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Тетя Агата, есть.

— Ты же недавно поел.

— Опять хочу.

Зыгмусь Чухревич помог ей отвязаться от Стасюка.

— Нельзя так часто есть, нездорово.

— Почему?

— Для живота вредно.

— Что, испортится?

Фелька взял Стасюка за руку и вывел во двор. Через окна было видно — повел в сад, чтобы только не докучал Агате. Зыгмусь Чухревич подкрутил усы, вытащил из кармана портсигар карельской березы и взял тоненькую папироску. Пока держал в пальцах, Агата смотрела и думала, что у него красивые руки — тонкие и белые с тыльной стороны ладони. Прикуривая, он снова принялся плакаться, что гусеницы объели сад. Речь его была вялой, каждое слово как бы обдумывалось. «Так, кажется, и помогла бы ему», — думала Агата, подходя к зеркалу и поправляя гребенки в волосах. В хате был приятный полумрак — небо в тот день было серое, но высокое. Солнце неглубоко пряталось за тонкой пеленой гонимых ветром облаков, ветер хозяйничал за окнами в саду, сад нехотя начинал желтеть. Даже в хате, казалось, было слышно, как пахнут бэры и винёвки. Яблоки-цыганки краснели над забором и над стрехою погреба. Даже запоздалые спасовки падали еще на траву и разливались по ней зеленым киселем.

— У вас хорошо сад сохранился от гусениц, а у меня, скажем, хоть бы яблочко на развод.

Агата вздохнула.

— Что вы, панна Агата, вздыхаете?

— Ничего, так просто.

— Может, вам скучно?

Агата видела, как от улыбки на лицо его легло шесть глубоких морщин, по три с каждой стороны, и как они спрятались своими концами в легкомысленно подкрученных усах.

— На фэст [14] Гулянье по случаю престольного праздника (бел.) . , панна Агата, не собираетесь?

— Не думала еще. Может, и пойду.

— Может, вместе пойдем?

— Посмотрим.

— Садитесь, панна Агата.

— Спасибо, в своем доме можно и постоять.

И тут она подумала, не сказала ли чего лишнего, не заденет ли ее тон кавалера. Постаралась как можно приветливее улыбнуться.

— Вы тоже что-то невеселы.

— Нет, вовсе нет. Садитесь.

Он встал с длинной покрашенной скамеечки и поставил ее подле Агаты. Та села. Он сел рядом, заглядывая ей в глаза.

— О чем вы думаете?

— Вам так уж надо знать?

— Надо.

— Зачем вам знать?

— Панна Агата…

— Что?

— Ах, панна Агата…

Придвинулся ближе, взял ее за руку, поцеловал короткие пальцы. Щекотнул усами ее прекрасную шею.

— Панна Агата, панна Агата…

Она отняла у него свою руку, отодвинулась.

— Панна Агата!

Губы его тряслись, глаза зеленели неподвижными искрами, лицо было красно.

В сенях затопал Фелька, вошел в хату. Агата прошла в угол, за дощатую перегородку, якобы мыть миски.

Зыгмусь Чухревич рассказывал Фельке:

— …Так я ему и говорю при всех — гад ты, говорю, печеный, хамло ты немытое. Хомут! Чем ты, говорю, хвастаешь? Что из-за трех рублей обормотом заделался?! Нашел чем хвастать, извините за выражение, дубина. Так ему и сказал. Не стерпел.

— Кому это? — дрожа от непонятной обиды, боли и тупой тяжести на душе, крикнула из-за перегородки Агата.

— Асташонку.

Агата оставила миски, с мокрыми руками выскочила во двор. Побежала в сад, где под старыми грушами сохла копна садовой отавы. Упала головою в сено и дала волю слезам.

Фелька стоял у ворот и томился по черноокой Олимпе. Вечер выдался темный. Агата сидела под окном. Асташонок прогуливался с Олимпой по улице. Неподалеку возле чьей-то хаты собиралась молодежь. Фелька не выдержал и подался к Олимпе и Асташонку.

После дневного дождя пахло кремнистым песком, молчали плетни и хаты.

Девчата и хлопцы завели песню. Фелька, Асташонок и Олимпа куда-то исчезли. Агата почесала локоть, притихла у стены. Девчата на улице захохотали. Агата узнавала их по голосам. Подумала: «Как все выросли, еще прошлым летом в рваных юбчонках коров пасли, а уже, смотри-ка, с хлопцами гуляют». Какая-то досада росла в груди. Подмывало пойти к ним, к молодежи. Но вспомнила — нет там ровесников и ровесниц, все моложе ее. Брат Фелька никогда не попрекал, что она засиделась в девках, гнала сватов — ни за кого идти не хотела, все выбирала по вкусу и никак не могла выбрать. Разве он посмеет упрекнуть ее этим? Хотя кто знает, что у него на уме… И почему именно Фелька пришел в голову, разве ей самой это безразлично?.. И чего они гогочут так весело, перед кем стараются, эти долговязые юнцы? Можно подумать, что и впрямь девчата одна краше другой. Досада сжала сердце. Подперла спиной стену и ждала.

Горел свет в хатах. Наступала ночь. Молчала осень в садах и огородах, медом пахло медленное увядание кленового листа. Ах, какую ночь подарил сентябрь!

«Пойти, что ли, спать», — подумалось с горечью, хотя и знала, что не уснет.

Ладони начали гореть. Ночь скрывала краску, занявшуюся на лице, молчание — нервную напряженность тела.

Девчата снова запели. И вкрадчивые шаги стряхнули с нее забытье.

— Панна Агата?

Зыгмусь Чухревич покрутил усы и сел.

— Что вы молчите, панна Агата?

Пододвинулся ближе, помолчал и взял за руку. Ее молчание придавало ему смелости. Положил руку на плечо. Придвинулся еще ближе, вплотную, и обнял одной рукой.

— Чего панна Агата так дрожит? — Стал целовать шею. — Панна Агата, панна Агата…

От безумной радости он не помнил, что делает, — Агата не отодвинулась от него, не отняла руки, а даже, показалось ему, склонила в его сторону голову. И уже вполне отчетливо чувствовал он, что она горит тысячами огней, и с каждой минутой становился все смелее.

— Сбрей усы, — сказала она, — Зачем?

— И курить брось.

— Почему?

— Нехорошо пахнет дымом этим, перегаром.

Две темные фигуры показались на улице — Фелька и Олимпа. Асташонка с ними не было. И это огорчило Агату, а потом обрадовало. Фелька и Олимпа подошли и сели.

— Добрый вечер, — сказала Олимпа.

Зыгмусь остался сидеть, держа руку Агаты, только оторвал от ее плеча голову. Разговор долго не клеился. Наконец Зыгмусь произнес:

— Обобрал груши, Фелька?

Голос у него был беспокойный, возбужденный.

— Не все. А ты?

— Тоже. Да мне и обирать-то, считай, нечего. Гусеницы, будь они неладны, весной весь сад обожрали.

Возбуждение его проходило, голос с каждым словом становился ровнее. Агата вздохнула, приняла руку. Зыгмусь хотел ее удержать, но встретил сопротивление. Оглянулся на Фельку — Олимпа сидела подле него без движения. Однако заметил — Фелька с отсутствующим видом гладил ее руку.

— Где ж Асташонка девали? — ревниво спросил Зыгмусь Чухревич.

— Пристал к конпании.

Снова защемило у Агаты сердце. «Зачем он вспоминает про Асташонка? Бесчувственный! А может, нарочно? Да где там нарочно: если б и захотел уязвить — ума не хватит».

— Надо идти, — сказала Олимпа.