Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Это правда, что Асташонок, когда брал на прошлой неделе самогон, всучил тебе николаевскую трешку?

— Кто тебе сказал?

— Хлопцы в поле смеялись. Говорят, сам Асташонок хвастает направо и налево. Пускай, мол, теперь подает в суд. Пускай подаст, попробует. И правда, как тут подашь, ежели неизвестно, кого суд за шкирку возьмет… Как же ты смотрела? Неужто не видишь, где николаевские, а где советские деньги?

— Вечером. В кладовке коптилка горела, а я не присматривалась. Черт их ночью-то различит.

— А вообще-то, гори он с его трешкой. Только вот разговоры идут, холера его побери.

Фелька досмотрел лошадей, попил молока и подался спать на сено, а она допоздна хлопотала по дому. Стасюк спал в хате на койке, выпростав тонкие ноги из-под посконного одеяла. Агата поправила на нем одеяло и вышла на подворье, полная горькой досады и злости. Под поветью, где лежали дрова и прелая солома с крыши — хату недавно перекрыли, — подала голос сонная утка. Раз и другой. В остальном же вокруг было тихо. Молчал сад за старым пряслом, и темные деревья там стояли в недвижном покое. Немного погодя в конце улицы завели песню хлопцы. Асташонкова голоса она не различила. Видно, там его не было. Злость на него продолжала мучить Агату. Одна просидела возле хаты с полчаса. По улице проходили хлопцы, но к ней не подошли, может, не заметили. Асташонка нигде не было слыхать. Воротилась в хату и долго не могла уснуть.

И сейчас все ей было немило, а хуже всего, что досада на Асташонка шла не от николаевской трешки и не от того, что он похвалялся своей проделкой, — это разве лишь портило настроение, — а от того, что давно уж совсем перестал заходить.

Фелька снова был в поле. Стасюк тоже куда-то запропастился.

Агата посолила огурцы и подмела в сенях. Осенняя муха больно укусила ее за ногу около большого пальца. Она потерла укушенным местом о щиколотку другой ноги и стала наливать у колодца в лохань воду; непрополосканное белье лежало на мокром топчане у забора.

День навевал дремоту. Сонно кричали на улице утки, расплескивая грязную воду у корыта. По ту сторону улицы, в соседнем саду, свисала над забором веселая тяжесть красной рябины; забор в том месте порос зеленым и совсем сухим мохом и по-стариковски навалился на трухлявые подпорки. Прохладная возле колодца земля приятно студила горячие ноги. Мокрый щенок подошел и ткнулся мордой в ногу ниже колена. Брезгливо оттолкнув его, Агата принялась полоскать белье.

В звонких каплях воды, что скатывались с ее голых рук, солнце отражалось множеством живых летучих искр. И руки ее, белые и красивые, были прозрачны и пахучи. Волнами ходила в лохани вода, переливаясь через край, и лица своего, отчетливо рассмотреть в воде Агата не могла, белели в воде только руки, и от этого было приятно.

Солнце еще крепко пригревало. Вода же была холодна и пахла свежестью. И от всего этого начало постепенно проходить раздражение и притупляться злость, и возбуждение стало терять остроту и обретать новые формы.

Она вспомнила — выезжая пахать ржище, Фелька сказал: «Передай Стасюку, чтоб позвал свою конпанию обобрать груши. Но чтоб не скликал много этих своих разбойников, а то как привалит свора, — все груши порастащат. Хоть их нынче — завались…» Она и сама знала, что надо обирать груши; слышно было, как они то и дело цокали в саду, разбиваясь о землю. Но подмывало, выполоскав белье, предаться ничегонеделанью, и с этим желанием приходилось вести борьбу. Ночью не спалось, и теперь ее обволакивала легкая дремота. Зевок следовал за зевком, и сладко хотелось, чтоб ветер овеял горячую голую шею и спину. В коленях чувствовалась легкая дрожь, и лицо горело. Телом овладевала жаркая истома. Проделка Асташонка с тремя рублями начала терять свою остроту, и совсем прошла досада, что нельзя отомстить ему, подав в суд или прибегнув к каким-либо другим мерам. Все это отступало, и хотелось, чтобы скорее ушло совсем, чтоб и не помнить об этом, как о чем-то колючем, неприятном. Асташонок снова казался красивым и славным. И рядом с ним еще более отталкивающим, чем прежде, предстал Зыгмусь Чухревич, который полтора года домогается ее руки и в прошлое воскресенье опять приходил, расфранченный и галантный. Раньше, когда Фелька еще холостяковал, они крепко дружили, это у них началось с малых лет, у Фельки и Зыгмуся. Потом бурно разошлись из-за девушки, которой оба добивались и которая в конце концов вышла замуж за Фельку. А Фельке не довелось с нею долго пожить, — родив Стасюка, она вскоре умерла. Тогда прежние обиды забылись, снова между ними завязалось что-то вроде дружбы. А потом Зыгмусь стал присматриваться к Агате. Еще за несколько дней до Асташонковой трешки Фелька говорил ей:

— А может, и правда тебе выйти замуж за Зыгмуся. Он будет тебя любить, заботиться будет о тебе.

А она ответила:

— Ты что, хочешь меня из хаты выжить?! Если жениться надумал, так я тебе поперек дороги не стою.

Фелька виновато поморгал глазами и мягко сказал:

— Что ты выдумала? Разве ж я не могу с тобой говорить как с сестрою обо всем?

— А вот и не можешь обо всем. Не имеешь права.

— Чего ты злишься?

— Не суйся в чужие дела. Тогда разозлился и он:

— Я к тебе с добром, а ты черт-те что! Сколько людей сваталось — никто угодить не может. Все перебираешь. А тебе уж не тридцать ли?

— Ну, я же говорила, что ты меня из хаты выживаешь!

И она со злостью отошла. А вечером оба сделали вид, будто ничего и не было. На том размолвка и кончилась. А тут Асташонок, молодой да веселый, жуликоватый, все старался подловить то на улице, то в поле. И разжигал в ней огонь перезрелой девичьей тоски. В тот день, когда произошла эта история с трешкой, он специально прибежал огородами помогать ей складывать отаву — заметил ее возле гумна. Заигрывал с нею, озоровал, пока она, чувствуя, что теряет власть над собою, не прогнала его. В тот же вечер он и пришел купить самогону.

Полоща и выкручивая белье, она боролась сама с собой. Нравилась сама себе, чувствовала, как по всему телу растекается истома и как все больше и больше притупляются и сходят на нет назойливые мысли, а вместе с ними — всякая воля и твердость.

Шмякались в саду оземь яблоки и груши, спела рябина. Истекала крепкими запахами мята. Осенние мухи гудели у стены сеней, синие и крупные. Стасюк на улице, по ту сторону колодца, расплескивал воду в луже. Улица была тихой, дремотной. И без всякой причины захотелось ей прикрикнуть на Стасюка:

— Стасюк, марш во двор!

Зыгмусь Чухревич жаловался, что гусеницы объели весною лист в саду и теперь нет ни яблок, ни груш. Агате было в тягость слышать его скрипучий говорок, видеть, как он силится быть остроумным. Галстук у него был узенький, в зеленую полоску, он слишком туго стягивал жесткую манишку и прежде всего остального бросался в глаза. Костюм был приличный, но очень уж мешковато сидел, вероятно оттого, что манишка и тугой воротничок сковывали движения. Штиблеты были надраены, но в пыли. Фелька был одет проще и с самого утра никуда не выходил из хаты. Поддерживая разговор с ними обоими, Агата незаметно посматривала в зеркальце, висевшее напротив на стене. Мокрые еще волосы пахли дорогим мылом, и казалось, что это пахнет голубенькая булавка, так красиво стягивающая белый вышитый ворот синей блузки. Стасюк отирался возле взрослых и все капризничал: