Кузьма Чорный - Млечный Путь

Самое трудное было вынести его наверх. Пришлось опустить снова на землю, взять под мышки и так волочь — спиной по земле, головой кверху. После этого и солдат, и полковник минут десять лежали без движения и переводили дух. Наконец солдат осмотрелся, заметил уже далекий мигающий свет фонариков в руках у санитаров, снова взвалил полковника на спину и двинулся в путь. Шел медленно, не то неровным полем, не то краем болота. Ноги его уходили в землю. Черные недвижимые силуэты ночи стояли вокруг. Отдалившись, молчал фронт. Звезды по-прежнему светили на холодном небе.

Солдат Петро Тодорович получил белый билет. Он обмирал от радости, ощупывая у себя в кармане драгоценную бумагу. Все произошло очень быстро, быстрее, чем он мог рассчитывать. Полковник с помощью своего новоявленного «денщика» в скором времени был уже в госпитале в прифронтовом городке. К полковнику сразу же приехала родня: сестра, жена, еще какой-то молодой человек. Господа! Приехали из имения. Имение полковника находилось в полосе войны, но от фронта еще довольно далеко. Можно сказать, на том же расстоянии от фронта, что и деревня солдата Петра Тодоровича. Полковник только и сделал, что подмахнул написанное молодым человеком коротенькое письмо какому-то знакомому начальнику каких-то мобилизационных комиссий. Письма Петро Тодорович не читал, но знал, что там говорится о белом билете. Он пошел с этим письмом к человеку, которому оно было адресовано, и через несколько дней стал обладателем волшебной бумаги. Теперь он навсегда прощался с войной! Больше того. Полковник лишь недолгое время полежит в госпитале, пока появится возможность его перевезти. Разве станет пан лечиться в госпитале, если у него имение, много комнат, слуги, деньги — все, чего душа пожелает? Недели через две полковник будет дома, и тогда Петро Тодорович придет к нему за обещанным вознаграждением.

И он пришел. Он получил обещанное. Но еще до этого — боже! — какие минуты тихой радости, какое неизведанное счастье пережил этот горемыка — солдат, когда вернулся домой.

Рана позволила ему пуститься в дорогу сразу же. Он ехал, шел. Все ему было теперь пустячным делом. Война уже не для него! Пускай там кто хочет и за что хочет (за что-то или вообще ни за что!) воюет. Пускай там светят ночью звезды над холодным и страшным полем, а на том поле под огневым громом и свистом умирают и стонут люди. На этой ли стороне они будут умирать, на той ли — что теперь до всего этого и до всех этих людей счастливчику Петру Тодоровичу! У него есть тихий угол, от войны он избавлен — чего же еще? Он никого не станет трогать, и его теперь уже никто не тронет. Война — горе, пускай себе горе общее, но ему-то посчастливилось из нее выйти. Голодно дома? Теперь он заживет лучше, полковник же отблагодарит за свое спасение. Навсегда, стало быть, Петро Тодорович вышел из рядов серых людей на войне и вообще вроде как вышел из всяких рядов, из подневольного своего положения. Он сам себе будет паном.

О, как он счастлив сейчас!

Был погожий вечер, когда Петро Тодорович явился домой. Немного еще нахрамывая на раненую ногу, он подошел к своей хате, весь дрожа от возбуждения. Да-да, он ощутил даже, как пахнет трухлявый заборчик возле хаты под красной рябиной. Закатное солнце светило в слепые окна родной хибары. Под поветью напротив окон был сложен хворост. Немного его, но сложен заботливой рукой. Какое-то старое, растрескавшееся корыто посреди двора прямо-таки привело его в умиление.

— Тата пришел! — кричали дети.

И минут пять длилось радостное торжество. Потом, не мешкая, Петро двинулся осматривать свое хозяйство, заглядывать во все уголки. Семья не отставала от него ни на шаг.

С того же дня человек весь ушел в работу. Он сгребал какую-то солому на току, скосил какой-то обмежек в огороде, обмолотил тот скупой урожай, что был собран, — всего-то пудов десять жита на год намолотил! А потом подался в полковничье имение. Это было не так уж и далеко. Там, сняв шапку, долго мялся на кухне. Его попотчевали остатками от обеда панских слуг. Наконец повели к полковнику. Тот лежал на веранде; тут же врач просматривал газеты. Врач, должно быть, был в курсе дела, ибо без лишних слов вышел в сад.

— Ах, это ты, — проговорил полковник.

— Как ваше здоровье, ваше…

«Денщик» твердо и внятно обратился к полковнику именно так, как было тому положено по чину.

О своем здоровье, однако, полковник солдату ничего не сказал. Он некоторое время смотрел куда-то вверх, — казалось, забыл вдруг про солдата и слушает тихий шум деревьев в старом саду. Солдат глазом не сморгнул, стоял и терпеливо ждал.

— Ах, это ты, — повторил полковник. — Так чего ты, скажи, хочешь? Земли хочешь или… или, может, дать тебе хорошую службу у меня на фабрике? У меня фабрика не здесь, а в городе, верст двести отсюда. А земля тут, в имении.

— Какова будет ваша воля, паночку.

— Выбирай, что хочешь. Долго не раздумывай. На фабрику хочешь?

— Очень уж далеко, паночку. Да как-то оно… я в городе никогда не жил.

— Значит, земли?

— Земля-то панская тут.

— Здесь. А ты где хотел?

— Тоже далековато мне из дому перебираться. Хлопот много и карман не выдержит.

— Так как же тебе угодить? Ну, говори.

Солдат в тот момент ничего не мог сказать.

— Ты можешь жить там, а здесь землю отдать в аренду. Что, и так не хочешь?

— Хочу, паночку, хочу.

— Ну так…

Полковник, злой и обессиленный, откинулся на подушку, со страдальческим видом закрыл глаза.

А солдат молчал. Он не знал, что так обернется дело, он представлял себе полковничью благодарность как-то огулом, без всех этих сложностей. А надо было посоветоваться с женой, возможно, даже с соседями. С соседями?.. Ну, не с любым, конечно: как заполучил он белый билет, об этом лучше умолчать. Но один-другой из соседей, из родни нашелся бы, кому можно было кое-что рассказать, чтобы воспользоваться их советом в этом запутанном деле.

Полковник со стоном оторвал голову от подушки и ткнул пальцем в какую-то кнопку. Вбежал лакей.

— Пусть мой комиссар, — сказал полковник, — выделит этому человеку земли пять десятин. Бесплатно. В вечную его собственность.

Солдат поблагодарил и пошел вслед за лакеем в комиссарову приемную.

Еще дня два после этого Петро Тодорович отирался в панском имении: ждал официальной бумаги на землю. По правде сказать, за эти два дня он въелся в кости тамошним чиновникам: все допытывался да выведывал, надежна ли будет та бумага, не придется ли ее еще проводить через всякие там городские канцелярии. Вручая Петру бумагу на землю, ему сказали, что она уже должным образом оформлена.

На третий день вечером (дело уже шло к ночи) Петро Тодорович возвратился домой. Целый день он ехал с каким-то солдатским обозом. Немного озадачило его, что в этих местах объявился солдатский обоз, но в лишние разговоры с солдатами не вдавался. Километрах в шести от дома ему пришлось слезть с повозки. Пошел пешком. Сейчас это был совсем другой человек — куда девался тот Петро Тодорович, что еще недавно мыкался под холодными звездами посреди пустынного поля, меж черных окопов. Теперь уже сам он с его судьбой отступил на задний план, а на переднем были заботы о земле, о хозяйстве. Однако стоило ему немного пройти в сторону дома полем, как произошло нечто такое, что напомнило ему то время, когда он помышлял только об одном: как бы сохранить голову на плечах. В первую минуту он не поверил себе — остановился, прислушался. В следующую минуту волосы на голове у него зашевелились.