Кузьма Чорный - Млечный Путь

Он не знал, что ему в барак за зиму пришло несколько писем от сына. Но там, в бараке, думали, что его, Петра Тодоровича, нет в живых. А если б думали и иначе, то все равно точно не знали, в какой больнице его искать. Да, наконец, кому это охота взваливать на свои плечи или, точнее, на ноги такую заботу? И письма те просто пропадали, терялись. Человек, выписавшись из больницы, заходил в барак, но ничего не узнал. К тому же, жил он теперь в другом конце города.

В войну с белополяками тот кирпичный барак был до основания разрушен, как и другие жилые дома вблизи вокзала. Петро Тодорович этого уже не видел. Его никто здесь больше не встречал с тех пор, как он расспрашивал в бараке о сыне или о письмах от него.

Как-то осенью, когда война уже шла к концу, молодой красноармеец бродил по этим местам и присматривался к отдельным строениям, каким-то чудом уцелевшим после всех передряг. Он ничего не узнавал, даже сам вокзал стоял скелет скелетом: без окон, без Крыши, обгорелый и задымленный. Поезда ходили, но останавливались они поодаль, где временно соорудили какой-то дощатый навес. Под этим навесом молодой красноармеец и дожидался однажды под вечер своего поезда. Был он не один. С ним еще трое, что ли, красноармейцев, постарше. Заходило солнце, была осень — сухая, ясная. В отдаленье шумел город. Отсюда были видны безмолвные трубы остановленных заводов, разрушенные войной здания. Следы войны были еще свежи, их не успели затянуть время и человеческий труд. На холмистом поле за городом время от времени показывался человек с плугом. Проходили тропками люди — кто в поле, кто в город…

Между военными произошел такой разговор:

— Я искал, искал, — сказал самый младший из красноармейцев, — и все зря.

— А я ж тебе говорил, — отозвался второй, — столько времени прошло, и война тут так постаралась. Ты либо безрассудно упрям, либо наивен, как младенец.

— Ничего ты не понимаешь, будь у тебя что-нибудь подобное, тогда, может, и понял бы.

— Я и без этого понимаю.

— Нет, не понимаешь. Ты можешь себе представить, чтобы я, скажем, напрочь забыл своего отца, ну, настолько, чтобы никогда и не вспомнить о нем? Не можешь? Вот и отец тоже обо мне думает…

— Да не об этом я говорю, а о том, что так ты все равно не мог его найти и сам это наперед знал, но тем не менее ушел бродить по пепелищам на целый день, даже больше.

— Я расспрашивал, заходил к людям, которые знали его. Но не это для меня важно. Я и сам знал, что не найду его, однако…

— Однако внушил себе, что все же искал, что твоя совесть перед ним чиста?

— Пусть себе, и так. Дело тут, видишь ли, вот в чем. Ты не забыл еще, конечно, как мы наступали в тех местах, где было много партизан. Ну, где нам трудно бы пришлось, если б не партизаны. Так вот в тех местах проходит большак. Помнишь? Мы с тобой лежали ночью у самого большака в мокрой от росы траве под скупым светом молодого месяца. Там у дороги была куча камней, в том месте, где поле подходит вплотную к большаку. Я тебе показал на те камни, а ты еще подумал, что я заметил там какое-то движение, и стал присматриваться.

— Помню. Ты мне тогда говорил, будто там, возле этих камней, похоронены твои маленькие брат и сестра.

— Ты воспринял это как факт. И это вполне естественно. А для меня это больше чем факт. Я был тогда мал, но старше остальных детей моего отца. Я все помню. И это «все» тебе надо понять. Человек хоронит своих детей, двоих сразу. А несколькими днями раньше он похоронил жену — мать этих детей. И вот, когда он уже засыпал своих детей землею, когда насобирал камушков и на могиле, так же, как делали его деды и прадеды, выложил из этих камушков крест, вот тогда он посмотрел на меня, на мальчишку, на все, что осталось от его семьи. Дело не в том, плакал он или не плакал. Да, плакал, стонал, бросался на могилу лицом. Но главное — он был как малое дитя. Он не мог взять в толк, что с ним и с людьми происходит. И вот тогда, посмотрев на меня, он сказал, мне этого в жизнь не забыть: «Человека со всех сторон одолевают несчастья, и тот, кто сумеет справиться с ними, тот счастлив. А еще — надо сочувствовать чужому горю. Хорошо бы, чтоб сейчас, сынку, кто-нибудь нам посочувствовал». Мы в тот день допоздна просидели с отцом у этой могилы. Я, мальчишка, навсегда запомнил то место: вереницу деревень, тихий городок в отдаленье, каменистый пригорок, на нем молодой борок и в стороне — имение. Я те места сразу узнал, едва только наша часть подошла и соединилась с партизанами. Но я отвлекся от того, о чем рассказываю. Так вот, едва солнце стало садиться, мы с отцом собрались ехать дальше. Война гналась за нами. Ну и поехали на нашей чуть живой лошаденке. Помню, я сидел, скорчившись, в куче рванья, а отец правил. Я, помню, все хотел улучить момент и спросить у отца, где и когда мы снова встретим и возьмем с собою своих, тех, кого зарыли в могилах у торной дороги, но все боялся спросить, знал, что отец от этого еще больше загорюет. Почему я по-мальчишески верил в недалекую встречу? Да потому, что мать, когда умирала на возу, сказала мне: «Не плачь, детка. Я ведь ненадолго оставляю вас, скоро, совсем скоро мы опять встретимся». Вот и все, чем она могла в ту страшную минуту утешить меня. Ну, не ад ли это, если целые поколения так живут и так представляют себе устройство мира? Только мы выехали и влились в поток беженских незнакомых кибиток, как увидели, что из имения выезжают на большак два автомобиля. Отец сказал мне: «Видишь, тому, кто богат, и черт не брат. У него никто не умрет вот так в дороге. Холера его, такого, не возьмет. Ему в горло медовые реки сами текут. Ему война не страшна». И в этот самый момент отец на полуслове умолк и рванул с головы шапку. Слегка привстал в передке и раболепно поклонился: те два автомобиля проезжали мимо нас. Похоже, человек в переднем автомобиле узнал отца, потому что (я это хорошо заметил) кивком ответил на его поклон. Но не остановился. Автомобили промелькнули и скрылись с глаз. Отец искал выхода нахлынувшим чувствам. Он шел с одним из таких же беженцев пообочь дороги и рассказывал ему, что спас этого пана от смерти, вынес его, раненного в живот, с поля боя. Пан этот был тогда полковником, а теперь, видно, от войны из своего имения бежит. Только почему он из этого имения выехал?

— Дак это тоже его имение, — ответил попутчик. — Я знаю. У него сплошь имения вдоль этого большака.

— Так война же все эти имения под себя подгребет.

— Холера его не возьмет. У него фабрики тут чуть ли не в каждом городе. И банки у него в руках.

— И то правда, никакое лихо его не возьмет, — задумчиво согласился отец.

Так могу ли я не искать отца? Я обязан его найти. Мы вот покончили с войной. Я сейчас чувствую себя, как крестьянин на разоренном хозяйстве. Он знает, почему и кем разорено хозяйство, как его поднять на ноги и с чего начинать. И я сейчас думаю об отце так же, как когда-то, должно быть, он думал обо мне, когда я, дитя горькое, один остался на его распотрошенном возу. Как может думать отец о малом ребенке…