Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Юрась не приходил?

В голосе его уже звучали нотки озабоченности.

— Нет, Юрася не видели, — ответил сосед.

Он снова вышел за околицу. Ждал прихода Юрася. Но это была лишь часть того, что он нес в себе. Тоска, страшная и неодолимая, душила его, не выпускала из-под своей гнетущей власти. Так миновало три дня. На четвертый ему стало ясно, что он не выдержит. Иногда среди ночи он подходил к своему дому, но сразу же поворачивал и брел назад, подавленный и разбитый. Бесприютный, он слонялся по округе много дней. Из укрытия за деревьями он видел, как проехали на грузовиках немцы, как вслед за этим пламя и дым встали над его домом. Ночью, перед рассветом, он пришел на родное дво́рище. Черные головешки на месте его дома курились еще и тлели. Липа над пепелищем стояла без листа и ветвей — голый, обгорелый пень. Он оперся о него спиной и стоял так, пока совсем не рассвело. Очнулся от того, что сосед толкал его в плечо:

— Юрась пришел… Слышь, Юрась пришел.

— Где Юрась?

— У меня, спит. Иди поговори с ним.

Покорно и молчаливо пошел он за соседом. Юрась сидел в соседском погребе, отряхивался от соломы и протирал глаза. Отец посмотрел на него, и судорога сжала ему горло. Юрась вскочил, подошел к отцу.

— Я знаю, все знаю, — сказал Юрась.

— Сынку мой, сынку… — шептал отец.

Юрась достал из-под соломы винтовку и протянул отцу. Вторую дал соседу. Потом вытащил свой автомат.

— Куда идти? — спросил отец.

— Оставайся тут. Будем ждать. Наши там, за выгоном, на берегу. А эти сейчас снова приедут сюда.

Часа два после этого ни один из них не произнес ни слова. И вот загудело, затрещало на улице. Юрась смотрел через приоткрытую дверь. Два грузовика, полные немецких солдат, проползли и остановились. Гитлеровцы стали расходиться по хатам, искать партизан и допрашивать жителей. При машинах остались только шоферы и солдат-часовой. Сосед прицелился — и часовой растянулся на земле. Юрась выбежал на улицу и бросил под машину гранату. Подорванная машина заволоклась дымом. Стреляя на бегу, немцы выскакивали из хат. Юрась метнулся за стену погреба, и его автомат принялся за работу. Со стороны речки через выгон бежали люди и стреляли. Гитлеровцы, что-то крича, сбились на огородах, залегли, и один из них громко подал команду. Начался бой. Кто-то из партизан упал, потом, обливаясь кровью, встал и одну за другой бросил две гранаты. Грохот и дым. Черная земля вздыбилась перед глазами у Юрасева отца. Он лежал в борозде и стрелял. Стрелял, почти не целясь. Но вот сквозь дым увидел перед собой голову немца. Надолго припал к винтовке. Дым и дрожь в руках мешали целиться. Наконец он выстрелил. Он видел, как над головой, которую он держал в прицеле, взметнулась рука и тут же упала. Немец носом зарылся в траву. Радость, огромная радость, ради которой стоило жить, охватила человека. Он целился и стрелял, забыв обо всем, кроме этой радости. Солнце жарило вовсю. Бой затихал.

— Батька! — кричал Юрась.

Человек встал на ноги и пошел на этот голос.

— Понесешь мешок с хлебом, — сказал Юрась.

— А где мешок-то?

— Там, все приготовлено, — сказал сосед, и они направились к амбару.

Сосед нажал плечом на дверь. Она не поддавалась.

— Что такое? — озадаченно сказал сосед. — Я ее не запирал.

Он ударил в дверь прикладом винтовки.

— Оттуда стреляли фашисты, мы их туда загнали, — крикнул издалека белоголовый партизан, потный и без шапки. — Им некуда было деваться, и они… туда. Заперлись изнутри.

Голос его прозвучал в полной тишине, но тут на огородах застрочил пулемет.

— Опять немцы… Там! — послышались крики.

И вскоре снова начался бой. Юрась убежал. За ним пошел и белоголовый партизан. В эти минуты отец уже не старался держаться Юрася. Он помнил лишь о том, что на него оставили этих немцев в амбаре. Тут он увидел, что дверь приотворилась и в щель выглянуло винтовочное дуло. Он выстрелил в щель. Дверь снова захлопнулась. Он вспомнил, что здесь под стеной всегда валялась проволока. Нашел и стал прикручивать ею дверную скобу к пробою в косяке. Прикрутил кое-как, но это ведь ненадолго. Ежеминутно стреляя в дверь, он притащил три охапки сена — оно нашлось здесь же, на лужайке за домом, — свалил его под стену и зажег. Сам отошел немного и прицелился в дверь. Дверь ходила ходуном, ее пытались открыть, но стены уже занялись. Он еще раз выстрелил. Уже горела стреха. Дверь затрещала. Еще выстрел. В амбаре стоял крик. Горело уже все. Стены полыхали огнем. Из огня выскочил гитлеровец, упал и снова подхватился на ноги. Одежда на нем горела. Человек выстрелил, и немец упал, объятый пламенем, и больше не встал. Вскоре и стены рухнули. Столбы искр взвились к небу. Бревна дотлевали, и из-под них виднелись вражеские ноги и руки.

Через час во всей округе стояла тишина. Старик последний раз огляделся и пошел догонять Юрася и остальных. Солнце уже клонилось к лесу. На огородах он обходил немецкие трупы. И ему казалось, что их слишком мало. Даже миллионам их не унять боль его души и его тоску. Но теперь ему было легче. По крайней мере, в руках и ногах прибыло сил. Он шел тропкой вдоль дороги под зеленой нависью посаженных им самим деревьев и знал, что всю свою жизнь будет видеть их и что они будут расти тут вечно.

1942

С некоторых пор он стал ощущать на своих плечах груз прожитых пятидесяти семи лет. По утрам, после сна, он подолгу откашливался, иной раз ночью болели ступни ног. Но днем он всегда был в движении, и недомогания проходили. Он прожил жизнь плотником и не выпускал топора из рук до сих пор. Много курил, это была его давняя привычка, и младшая из дочерей, двадцатилетняя Аксинья, Аксеня, всегда была недовольна, что он вечно дымит. Он сам знал, что кашель у него от курения, но внять попрекам своей Аксени не мог: она не понимала, как это нелегко — отвыкнуть от папиросы.

Год тому назад он подался из дому на целое лето под Минск — там было много работы по плотницкой части. Аксеня осталась дома одна. Все у него было, как у людей. Три старшие дочери давно вышли замуж, и у них уже были дети. Он собирался вернуться к сентябрю. А уходил из дому воскресным июньским днем. Аксеня была в новом платье из вишневого бархата. Годом раньше, осенью, вернувшись тоже с работы из-под Минска, он привез ей этот бархат. И это свое дорогое платье она надевала только по какому-нибудь важному поводу. На танцы у нее было другое, из синего шелка. А было еще зеленое платье, было и черное. И еще — из тонкого белого полотна, с вышивкой. Вышивала сама. Аксеня была большая модница и, придя с работы, с поля и с огородов, первым делом мылась, сбрасывала старенькое, вылинявшее платье и переодевалась в новое. Такой и осталась Аксеня в отцовской памяти навсегда — веселой, нарядной и с густыми волосами, которым, казалось, было тесно под любимой ее пестрой косынкой.