Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Ты еще, внучек, мал и не знаешь, что этот дуб садил твой прапрадед. Не знаешь?

— Не знаю.

— А видишь, сколько желудей насыпалось? Потому что сейчас осень. Мне недосуг, и у матери твоей тоже времени нету, так ты тут собирай себе в траве желуди и играйся с ними, а потом мать тебя заберет. А когда станет заходить солнце, ты погляди вверх: какое оно будет сквозь ветви дуба. Я и сам каждый вечер гляжу. Привыкай к этому дереву. Может, тебе его всю жизнь изо дня в день видеть. Видал, какой желудь! Зеленый с желтым. Потому как тебе, коли хочешь, суждено жить в этой моей хате. Хата еще здоровая, а ты у меня один. Кому же хата после меня достанется, как не тебе? Может, ты где-нибудь за тридевять земель очутишься, когда вырастешь. А дуб будет себе на этом самом месте расти, и каждый год желуди с него будут падать, и тебе будет казаться, что ты дошел уже до такого места на свете, без которого и свет не свет, и люди не люди, а между тем солнце каждый день, заканчивая свой дневной путь, присядет отдохнуть на этот дуб, а не на твою голову, будь она даже и золотая. Вот ты и подумаешь, если человеком вырастешь, что и деды, и прадеды у тебя были, и там, где они жили, солнце на деревьях бывает каждый день… Видал вона? Желудь упал!

Он так разговорился, что не умолк и тогда, когда уже вошел в хату. Такое с ним бывало теперь. Его в это время преследовала мысль, что, пожалуй, мало нежил и жалел он свою Марылю, а случись у нее какое горе, что хорошего вспомнит она из своего детства?

— Да ты же печь ей истопить не давал, сам топил, хоть она уже девка была, — возразили ему, когда он однажды высказал эти свои мысли вслух.

— И хорошо делал, что не давал, не держал в черном теле, — ответил он.

И странно было людям слышать это от Парфена Котлубовича, который, стоя уже на пороге старости, так заботился о своей Марыле, жившей отдельно, своей семьей, ростом, размахом плеч, длиною рук и силой похожей на ладного мужчину и не знавшей со своим кузнецом нужды.

Однажды Парфен Котлубович простудился, стал покашливать, и ему показалось, что пришла большая беда. Он завалился в постель, чтобы отлежаться, и через людей передал Марыле, что заболел. В тот же день под вечер Марыля бурей ворвалась в хату, а за нею вошел и ее кузнец. Зять закурил, устроившись возле Парфена, а Марыля подмела в хате, вымыла окна и миски, поговорила с отцом. И ему стало лучше.

— Завтра, Марылька, я буду здоров, не приходи, — сказал он, а про себя подумал: «Завтра то-другое еще поболит, а послезавтра уж точно все пройдет».

Назавтра он, как всегда, встал чуть свет и до вечерней зари валил сухостой в лесу, а в первых сумерках сидел на завалинке и смотрел, как лучи уже зашедшего солнца золотят верхушку дуба, а весь огород под дубом погружается в вечер. Происходило и еще много важного и значительного: за Голосками прокричала болотная птица, с шоссе долго слышался грузовой автомобиль, запахло росной травою, небо за огородами все больше темнело, сломанная соломинка раскачивалась под застрешком ворот, крепчал к ночи ветер. «Вот я и здоров», — думал Парфен, не пытаясь понять, почему именно с этой минуты почувствовал себя здоровым, а укладываясь спать, думал, что живет он один, и что пришла старость, и что очень мало сделал он в жизни для своей Марыли. «Ну что ж, пускай уж со своим ковалем там как-нибудь…» — утешил он себя наконец и уснул на всю долгую сентябрьскую ночь. Всю ту осень, а там и зиму, и весну прожил он с этим смутным ощущением, что пришла старость и что завершены главные его земные дела, осталось доживать отпущенный ему срок. И непонятная горечь томила его. «Я только и сделал, что подрался с петухом», — подумал он однажды. Но ему суждено было очень скоро отрешиться от этих мыслей, как от самой гнусной непотребщины. Наступила пора большого горя и мыслей о том, что нависло над душою и перед чем прежние заботы и прежнее горе стали пустой забавой. Вот где была правда, огромная и горькая: жили, жили и дожили. И стоило ли так хорошо жить, коль все равно дошло до такого конца? Вот когда настоящей болью резанула душу печаль о том, что Марыле не так много выпало счастья в прошлом и ей уже не удастся заглушить воспоминаниями нынешнюю беспросветность. Как она отощала при ее-то росте — смотреть страшно. И лицо за три дня стало чернее черного. Осталась одна как перст и вернулась к нему, живет в отчем доме. Но это уже не та Марыля, которую он растил и баловал. Это уже многое познавшая женщина, через жизнь которой прошли хороший человек, кузнец из заречного местечка, и сын, которому скоро бы исполнилось четыре года. Прошли и канули…

Кончалась третья неделя войны, когда в заречном местечке обосновался немецкий комендант, но еще и до этого из Голосков было слышно, как на шоссе грохочут и ревут, двигаясь на восток, машины. В местечке стали вылавливать немобилизованных мужчин. Такие, действительно, были и скрывались кто где мог. В их числе и Марылин кузнец. Ему невмоготу было бросить дом с семьей, а остаться и того хуже: на въезде в местечко уже четыре дня висел на дереве неизвестный, которого гитлеровцы схватили на шоссе и в тот же день повесили. Кузнец скрывался в лесу, и Марыля носила ему поесть. Когда в местечке началась облава, Марыле удалось с мальчиком на руках вырваться в луга, Прибрежными кустами, пригибаясь, она дошла до леса и там на исходе дня распрощалась с мужем. Ему ничего не оставалось, как уходить на восток. Поцеловав Марылю и сына, он с первыми сумерками двинулся в дальний путь. Где и как он догонит фронт и выйдет к своим — это его беспокоило меньше, нежели то, что лицо у Марыли сделалось острым и сухим. Он быстро шел всю ночь и ни на минуту не мог выбросить из головы мучительных мыслей о яблоньках возле дома, которые нынешней весной первый раз зацвели.

Когда она подходила огородами к своему дому, мальчик стал что-то ей говорить.

— Молчи, сынок, — сказала она, — а то немец услышит.

Мальчик испуганно притих, но это его не спасло: немец сидел в сенях, замок на которых был сорван вместе с пробоем. Он дожидался здесь специально, даже в дом не пустил, так из сеней и погнал вместе с мальчиком в управу. Три дня там ее допрашивали: где муж? Выкрутили палец на левой руке, все лицо было в кровавых подтеках, но, кроме того, что кузнец в армии, она ничего не сказала. Ночью на четвертые сутки комендант приставил пистолет к уху мальчика и этак спокойно, словно отрезал изящными ножничками кончик сигары, нажал курок. Марыля сперва зашлась в крике, потом онемела. Ее вытолкали во двор и, нахлестывая ремнями, погнали прочь от комендантского дома, и она уже не видела, как солдат вышвырнул ее мертвого сына через окно на улицу и как тот лежал в узком проходе между стеной и забором. Больше недели она, как безумная, бродила по лесу, по полям, надречным сенокосам, а потом пришла к отцу дожидаться того, к чему человек приближается с каждым прожитым днем.