Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Что это за местечко там в лощине?

— Сумличи, — ответила Олечка.

— А нельзя ли там у кого-нибудь пристроить на ночлег этого немца?

— Можно, можно, — ответили мы хором, обрадовавшись тому, что в нашем местечке будет ночевать пленный немец.

— Он болен, — пояснил нам солдат. — Надо, чтобы он полежал, а то не доведу по назначению. Уж и так по дороге сколько раз падал. Вон там под сосной в поле часа два лежал. Хорошо еще, что этот парень с подводой на дороге встретился. А то мне хоть пляши вокруг немца! Не встает, да и только. А мне еще его конвоировать ух как далеко.

— Да, хорошенькие дела! — с досадой отозвался третий из них, паренек лет шестнадцати. По всему было видно, что он хозяин этой подводы. Он сидел впереди на другом конце гроба, лицом к лошади, спиной к немцу, и держал в руках вожжи. — Тебе надо его конвоировать и чтобы он вылеживался, а мне — возиться с ним и возить в гробу родного отца. Тебе хорошо, у тебя немец, черт бы его взял, они из пушек палили по нашей деревне и нас в свет выгнали, а у меня отец умер вчера по дороге, больной из дому выехал, и мать умерла на прошлой неделе, похоронил при дороге, и сестра умерла.

— Так ведь того, что было, не вернуть же. Давай подвезем его в местечко.

— Не повезу! Пока не похороню отца, — никого слушать не буду. Я хотел похоронить его под той сосной, а ты сказал, что поможешь тут где-нибудь похоронить. Забыл? Ну так помоги, если обещал.

— Где тут у вас кладбище? — обратился к нам солдат.

Мы стояли ватагой перед разбитой телегой с заколоченным гробом. Солнце уже опустилось к своей последней точке. К вечеру небо расчистилось, и осень как бы улыбнулась, провожая угасающий день.

— Кладбище вон, березы видны перед местечком.

— Поедем хоронить, — сказал солдат.

Паренек завертел над лошадью концом вожжей, понукая и щелкая. Лошадь нагнула голову, ребра под ее кожей заходили ходуном, телега заскрипела и медленно тронулась, солдат пошел сзади, за солдатом Олечка повела свою лошадь, тащившую плуг на саночках, а за нею мы — с лошадьми, плугами, боронами. Паренек сидел спереди на крышке гроба, а на другом конце гроба — немец, согнутый, скорченный, равнодушный ко всему.

Минут через десять эта странная процессия остановилась возле местечкового кладбища, за которым уже начинались местечковые хаты. Паренек соскочил с телеги и распорядился:

— Принесите лопаты.

Вид у него был такой, будто он привык хоронить покойников.

Неплохо слушать чужую команду, но как ее сразу выполнить? Мы же были хозяева! Отцы же наши были на войне! Все как будто велось к тому, чтобы Олечка первая помогла неизвестному в местечке гостю хоронить отца — солдат вырвал из ее рук поводья и передал мне ее лошадь:

— Поставь на ночь этого коня, а она принесет лопаты.

Тотчас же все разошлись, но, когда стемнело, все снова были здесь. Мешая друг другу, мы всей гурьбой копали могилу неизвестному нам человеку. Потом мы потревожили немца. Солдат помог ему слезть на землю, и он лег на траву.

Тяжелее всего было опустить гроб в яму, но нас было много. Когда могильный холмик был уже насыпан, мы снова усадили немца в телегу, и он со стоном улегся в ней. Олечка собрала лопаты. Процессия, но уже без гроба, двинулась дальше. Мы шли за телегой. Паренек сказал Олечке:

— На, подержи коня, а я хоть душу немного отведу: некогда было за целый день даже закурить.

Олечка взяла вожжи и пошла рядом с лошадью, малолетний хозяин которой неторопливо свернул себе цигарку из каких-то перетертых листьев.

— Куда же ехать? — спросила Олечка.

— Ну веди в свою хату, — сказал солдат.

Олечка поставила лошадь и телегу у себя на дворе и тотчас же сама вошла в хату: у нее было хозяйство. Нужно было подоить корову, а уже совсем темно. Следом за Олечкой вошел в хату и молодой беженец, только что похоронивший отца. Он был босой, в солдатской фуражке со сломанным козырьком. Хотя еще было тепло, на нем нескладно висела широкая, не по росту, свитка из самодельного сукна, известно — в дороге. Измятый ворот хомутом стягивал его шею, и, наверное, он как надел эту свитку неделю тому назад, так и пробыл в ней, не раздеваясь, все эти злосчастные дни. Светловолосый, с обветренным лицом и редкими веснушками на переносице, он казался смирным и малоподвижным. Глядя на него, можно было подумать, что он так и будет стоять у порога в ожидании, куда и как поведет его дальше жизнь.

Тем временем Олечка сняла с полки кувшин и накрыла цедилкой.

— Пойдешь корову доить? — спросил он неуверенно, чувствуя себя непрошеным гостем.

— Пойду. Поздно уж очень, завозились со всем этим.

— Пропади оно пропадом, уж так плохо, гадко и тяжело.

И по одному его хриплому голосу можно было заключить, что ему действительно тяжело. Он продолжал:

— Я, пожалуй, у вас с конем на дворе переночую. Право, не знаю, куда податься: темно, поздно, чужая сторона. А завтра отправлюсь куда-нибудь. А где же все твои, что ты дома одна?

— Матери своей я не помню, она давно умерла, и младшая сестра моя умерла еще маленькой, а отец на войне и ничего мне не пишет.

Она пошла. Идя за ней, он спросил:

— Где бы это достать чего, коня накормить?

Она ничего не ответила, и он больше не спрашивал. Они увидели, как солдат ссаживал с телеги больного немца: держа его под руку, солдат почти нес немца к сеням, и тот, согнувшись крючком, вяло перебирал ногами. Олечка и ее неожиданный гость начали помогать солдату. Сообща ввели они немца в хату и положили на лавку. Солдат сел рядом и закурил.

Олечка доила корову. Молодой беженец стоял около нее, порываясь что-то сказать. Наконец он таки сказал:

— Мы из-под Вилейки. (Олечка молчала, как вполне взрослая, степенная женщина.) Слушай, я там за канавами видел стога. Поеду привезу сена, так что и твоему коню хватит.

— А если кто увидит?

— Я не боюсь, я беженец.

— Но это же чужое.

— У меня ведь не спрашивали, когда с больным отцом из хаты выгоняли.

И снова недетская серьезность охватила Олечку.

— Так я поеду, а ты ворота не закрывай.

Олечка оторвалась от работы и в раздумье промолвила:

— А тут еще этот немец больной в хате.

— Гибель. И я поездил с ним.

И они будто сговорились между собой о каком-то лишь им одним известном деле. Понимая все с намека, они взглянули друг другу в глаза. Она снова принялась доить корову, а он с пустой телегой тихонько выехал со двора.

Прошло часа полтора, пока он вернулся. В одном из окон Олечкиной хаты светился огонь. Он вошел. Олечка спала на скамье у печки. Солдат поил лежавшего немца молоком из ложки. Но едва паренек переступил порог, Олечка вскочила, будто ее, сонную, пронзило электрическим током. Вместе они вышли в сени.

— Привез, — сказал он. — Я дам и твоему коню.