Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Намного ты старше ее? — спросил фельдшер у парня, показывая на Олечку.

— Откуда же мне знать? — пожал плечами парень.

— Это как же? Разве она не сестра твоя?

— Меня война выгнала.

— Обосновался здесь жить?

— Нет, я тут отца схоронил.

— Куда думаешь ехать?

— Сам не знаю.

— Каждая дорога куда-нибудь ведет, но надо выбирать такую, чтобы не завела в пропасть.

Пришел солдат и сообщил, что подвода будет. И тогда Олечка что-то уж больно усердно забегала, засуетилась у печки.

— Принеси мне хворосту, — сказала она Кастусю просто, без всякой интонации в голосе, и он охотно принес охапку хвороста.

— Клади в печь и зажги, а то я очень спешу.

Солнце опускалось все ниже, лучи его ежеминутно меняли свой цвет, и наконец в его ровном красноватом сиянии ожила задумчивость тихого вечера. И тут началась поэзия спокойных сумерек в крестьянской хате. Все сидели молча, каждый в своем углу, погрузившись в свои мысли. В постоянных хлопотах была одна лишь Олечка, маленькая хозяйка этой хаты, где так неожиданно собрались такие разные люди, далекие друг от друга и местом на земле, и привычками, и желаниями, и характером. В печке ярко горел огонь, и возле него кипел большой горшок.

Олечка выходила в сени, снова возвращалась в хату и каждый раз приносила то луковицу, то морковку, то картофелину, то какие-то корешки, то листья и подбрасывала в горшок.

— Что это ты варишь такое? — спросил фельдшер, посматривая с любопытством на расторопную Олечку.

— Варю еду.

— А как же это твое кушанье называется?

— Как-то называется, — слегка смутившись, ответила Олечка.

— А чем же ты его заправлять будешь?

Олечка остолбенела, вытянулась, и щеки ее зарделись, как маков цвет.

— Молоком, — помедлив, промолвила она так, будто слово это весило сто пудов и никак не могло сорваться с языка.

— Как же ты будешь это кушанье молоком заправлять, если ты туда лук кидала?

Олечка выбежала в сени, и глаза ее наполнились слезами. Старый фельдшер распахнул дверь и сел на пороге.

— А отчего у тебя, девочка, лицо такое красное? (Он не спрашивал: «Отчего у тебя слезы?»)

— Я перед печью стояла.

— А сала у тебя нет?

— Нет, — выговорила она как из-под земли.

— А кому же ты так много варишь?

— Всем… нам… Уже второй день у меня в хате чужие люди, а я им еще ничего и перекусить не дала.

— Дитя мое горькое, голубка ты моя!

— Ничего, я поставлю новый горшок, без луку… Это я забыла…

Кастусь мигом выскочил через сени на двор, развернул в телеге сено и вытащил из своей котомки все, что в ней было — ломтик желтого сала. Он не вошел, а влетел в сени — только пятки сверкнули! — и с видом заговорщика шепнул Олечке на ухо:

— Оля, выйди на двор на минутку.

И тотчас же сбросил с себя детскую непосредственность и степенной походкой вышел из сеней. Так же степенно последовала за ним и Олечка. Они оба остановились у телеги, где усердно жевали сено две лошади.

— Вот тебе сало, на горшок хватит. И никому не говори, что я тебе дал. Пусть думают, что это твое, но ты не хотела им признаваться и сказала — нету.

Надо было видеть в эту минуту Олечку. Как завоевательница мира, она с гордой медлительностью вошла в хату и снова начала хлопотать у печки. Солдат достал из своего мешка банку консервов, поставил на стол и сказал:

— Может, этим хорошо будет заправить горшок?

— Я уже салом заправила.

— Ты же говорила…

— Мало что я говорила…

Немец сидел на лавке и присматривался ко всему, что делалось в этой чужой для него хате. Уж порядком смерклось. В печке угасал огонь. И сентябрьский вечер тихо опускался на землю. Одна минута, другая, и все эти люди уселись вокруг стола. Олечка угощала их кушаньем собственного приготовления, возместив добрым намерением отсутствие опыта в хозяйственных делах. Ел солдат, ел фельдшер, ел Кастусь, ел и немец. И всем понравилась еда. Вскоре фельдшер раскрыл свою походную аптечку, и на столе появилась плоская бутылка.

— Я эту микстурку захватил с собою, думал, что придется лечить ею немца. А ведь и хорошо, что взял.

Эту чистую, как слеза, микстурку в один прием выпили трое: фельдшер, солдат и немец. Напиток вскоре подействовал, к в хате стало шумно. Солдат, заглядывая каждому в глаза, доказывал, что нет на свете лучших детей, чем его дети, но они где-то далеко. Фельдшер кричал через стол солдату: «Верю, верю, что у тебя славные дети. Но я хочу рассказать о капусте, которую я посадил. Рассаду из-под Слуцка привез. Ну, брат, и капуста! Чудо, а не капуста». Тут фельдшер опомнился, смутился и повернулся к Кастусю:

— А чего тебе, милый мой, по свету шляться? Живи в этой хате и девчонке этой жить помогай. Для вас же обоих теперь главное — как бы день перебыть. Вот вернется ее отец, и жизнь наладится, а ты — окончится война, вернешься в свою Вилейщину.

Слова фельдшера сильно подействовали на Кастуся. Незаметно вышел он из хаты и припал грудью к телеге. Черная тоска стопудовым камнем навалилась на него. Родная Вилейщина, куда пророчил ему вернуться старый фельдшер, в его представлении связывалась с отцом. Как же он поедет туда, если отца уже нет? А если даже и поедет, так теперь это будет совсем не то.

Лошади начали тереться мордами о его спину. Спохватившись, он подложил им сена. А когда пришел в хату, увидел, что Олечка спит у печки, не раздевшись, на голой скамье. Немец, фельдшер и солдат тоже спали, кто где. Он снова вышел и лег в телегу. И снова такая же ночь — со звездами и тишиной. Она показалась ему долгой. Известно — сентябрьские ночи долгие. Под утро он крепко уснул.

Разбудило Кастуся солнце. Оно светило ему прямо в лицо, но это было осеннее солнце, мягкое и нежное, как щеки ребенка. С улицы доносились первые звуки трудового дня. Из трубы Олечкиной хаты шел дым. Кастусь испугался, будто проспал что-то важное, вскочил и увидел странную сцену: в залитой солнцем хате шумно было возле той лавки, где прежде лежал больной немец. В печке пылал огонь. Румяный и свежий, немец одной рукой гладил по голове Олечку, а в другой держал свое вчерашнее письмо, совал его фельдшеру в руки и что-то все говорил, говорил, а фельдшер прислушивался.

— Ага, — понял, наконец, фельдшер, — ты рад, ты счастлив, что выздоровел и чувствуешь себя хорошо? Ты, наверное, думал, что помрешь тут один среди чужих людей? И вот ты убедился, что эти люди тебя спасли и поставили на ноги? Ты говоришь, что у тебя дома есть сын, которому сейчас уже десять лет? И зовут его так же, как и тебя, — Густав Шредер? То, что он есть на свете и что ты поправился, радует тебя? Ага, ты хочешь чем-нибудь отблагодарить нас всех, и особенно эту девочку. Ну, так зовут ее Ольга.

Конечно, немец не разбирался в том, что говорит ему фельдшер. Да он и не слушал, весь погруженный в себя. В избытке чувств он вдруг прижал Олечкину голову к своей груди, и лицо его на мгновение озарилось счастьем. Потом он начал шарить в потайных карманах своей одежды и в подкладке, вытащил оттуда золотые часы — одни, другие, третьи, несколько золотых колец, связанных ниткой, и золотой нательный крест православного образца — восьмиконечный с маленькой иконкой на обратной стороне. Все это — целую пригоршню золота — он протянул Олечке.