Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Ну, слышали? Это его золото давило. Награбил, чтобы Густав стал помещиком. Я и сам удивляюсь — неужели за это целое имение можно купить? А может, там в Германии земля дешевая? Эге, ого-о! Тут на одном колечке драгоценный камень! Ах, боже! А на часах что написано! Граф Поливодский! Неужели и графа на войне можно убить или ранить? Как говорится — война не только кровь проливает, но и всякую грязную душу напоказ вывернет. Вот ты, Поливодский, графом был, а после тебя какой-то Густав, присвоив твое богатство, в господа пролез бы. Какая польза теперь этому Поливодскому, что он графом был? Я больший за него граф, потому что, если кого от поноса кровавого вылечу, меня добрым словом поминают и при встрече спасибо говорят. Слышишь ты, там, на печке? Не лезь в графы, а будь человеком!.. В чем дело? Что-то Требухович с кабаном не подъезжает? А уж и день кончается. Ну, как вы там оба? Что у кого болит? Я же сказал, что к обеду распогодится. Видали, уже и солнце выблеснуло. Куда же этот Требухович девался? Не иначе, черти на мерку схватили! Ах, чертова кукла!.. Ну, на дворе, вижу, повеселело, солнце светит вовсю… Тем временем солдат в момент препроводил немца куда следует и назад возвращался один, опять-таки по назначению. Так вот этот солдат где пешком шел, где ехал, смотря по обстоятельствам. В нашем местечке какого-то попутного грузовика поджидал, вспомнил и ко мне ночевать пришел. Вечером мы с ним слово за слово, и он мне рассказывает про этого немца. Боже мой, говорит, преобразился немец. Как только, говорит, вышли за Сумличи, сразу же немец начал насвистывать, напевать, птиц гонять по дороге, здороваться с каждым встречным, этакое блаженство его охватило. Вы слышите? Забыл он об ужасе смерти и предался радостям жизни. И вот на первом привале, выпросив у конвоира несколько листков бумаги из записной книжки и карандашик, мелко и густо что-то все строчил и строчил, потом запечатал в конверт и отдал солдату, чтобы тот отправил по почте или как их там отправляют такие письма в Германию. Эй, ты там, на печке, ты думаешь — я удержался? Нет, я прочитал и это письмо, лежавшее в кармане у солдата. И пока солдат спал до утра, перевел его для себя потихоньку. Слушайте! «Густав, сынок мой, Анна, Берта! Как я счастлив! С радостью сообщаю вам, что я живой. Я иду по дороге, и надо мной сияет солнце. Если бы вы знали, как заботились обо мне те чужие люди, у которых я был. Появился какой-то старый доктор и лечил меня, дай бог ему здоровья. И девочка какая-то. Сама еще малютка, а ухаживала за мной, как родная. Она отпаивала меня молоком, а на следующий день сварила что-то очень питательное и такое вкусное, какого я еще ни разу не ел. И они спасли меня, и, когда я поднялся на ноги и увидел, что живу и уже здоров, я готов был ползать перед ними на коленях, и, прощаясь, я не выдержал, и… Густав, болит мое сердце за тебя, что и тебе суждено быть арендатором. Я отдал той девочке то, что принадлежало тебе. Бог даст, я вернусь домой и буду тебе долго-долго рассказывать об этом. Когда ты вырастешь, ты, может, и осудишь меня, что не стал помещиком, но сама жизнь и все, что будет с нами потом, сгладят огорчения, и у меня может появиться новая возможность добыть тебе то, чего ты достоин, мой сын. Прости, впервые в жизни у меня как-то рванулась душа, и я совершил такой поступок…»

— Вы слышите, как грызет его червь? Он уже раскаивается в своем поступке. Ну и душа! Никакого благородства, во всем трезвый расчет: сколько аршин радости, сколько благодарности, сколько дружбы и сколько добра другому, чтобы не передать лишнего. Может, он не с мертвого, а с живого Поливодского снимал, какой черт снимал, сдирал, вырезал это золото. Тогда ему не нужен был писарь для учета, сколько шкур с человека содрать. А вот, когда в душе его на миг зашевелилась благодарность, он опомнился, пожалел, что не приставил к душе своей писаря, чтобы тот подсчитал и записал, сколько ей надлежит отпустить благодарности, ну и прочих там разных человеческих чувств… Эй, ты там, на печке! Как только отогреешься хорошенько, сразу же слезай и дай ей поесть, и чтобы она побольше пила, теплого и горячего. Ну, мне пора, поправляйтесь, голубчики мои, вон, вижу, Требухович подъехал, и, слава богу, погода установилась.

И он вышел из хаты. Но через несколько минут закричал в окно:

— А если ей через два-три дня не будет лучше, давай жми снова ко мне, я приеду банки поставлю.

После чего колеса затарахтели по улице, и в хате все утихло. Кастусь был рад, что избавился от болтливого фельдшера, однако что-то недоброе, какая-то скрытая тревога нависла над ним. Его беспокоило то, что и лошадь на дворе коченеет от холода, и что золото, взятое немцем у какого-то графа Поливодского, лежит здесь, в ящике, и что ему нельзя сразу же встать и заняться хозяйством. Но больше всего его терзали эти часы и кольца. Почему-то после рассказа фельдшера они казались ему страшными и настолько отвратительными, что он боялся к ним прикоснуться. И он лежал, не шевелясь, ожидая пота, но ему уже не было холодно. Наконец не выдержал, столкнул с себя ногами кожух и медленно спустился с печки. Голова слегка кружилась, но мало ли что порой бывает; он походил по хате, переобулся, ощупал на себе рубашку — она была совсем сухая. «Слава тебе, боже, обошлось и без потов».

Обрадовавшись, он приступил к своей привычной работе. Прежде всего наложил в печку дров и зажег. Минут через десять уже была подоена корова, минута понадобилась на то, чтобы вывести из оглобель измученную лошадь и загнать в сарай. А еще минут через десять он робко глядел в лицо Олечке, уговаривая подняться и выпить горячего молока. Он приподнял ее, придерживая за плечи, и напоил. Олечка прошептала:

— Надо, чтобы в хате было совсем-совсем тихо, тогда я засну.

Кастусь натянул на себя свою поношенную, еще из дому, суконную свитку и бесшумно вышел. Вот уж и вечер скоро. Небо было чистое, и светило солнце. На душе стало легче. Он вытер лошадь соломой, оглядел двор и тихонько вернулся в хату. Олечка сразу же проснулась. Поспешно, на цыпочках, он вышел снова и заглянул в окно. Олечка лежала в постели. «Ну, теперь она спит. Долго не зайду в хату, пускай спит, не буду будить».

Уже и запад угас, отпылав красным пламенем, уж и звезды проклюнулись во всех концах неба и выплыл широкий серп луны, а он все еще боялся идти в хату. Накрыл в сеновале соломой все свои бревнышки, раза три подкладывал лошадям сена, переждал уж и поздний вечер, замерз, несколько раз заглядывал в окно, хотя и не видел ничего во тьме, а в хату не шел. «Пускай спит». Стоял часами, дрожал от холода, но не шел. И ему было приятно беречь ее сон. Наконец решился. Открывал дверь осторожно, словно нес на голове полнехонький стакан воды, не воды, а волшебной жидкости или яда, капля которого может насквозь прожечь голову. Велика же была его радость, когда он, очутившись в хате, увидел, что Олечка спит. Но она не спала, она слышала, как он вошел и приблизился к ней.