Кузьма Чорный - Млечный Путь

Кто-то, побывав в Куковичской корчме, написал на ее стене, как бы на память всем здешним, свою фамилию и пламенный привет от возвращающегося домой к родным и близким. По его примеру на стенах корчмы стали писать и другие. За шесть лет войны и за две оккупации на этой торной дороге перевернулось бесчисленное множество людей. А ведь говорят: каждый человек — это целый мир. И как только могли вместить столько надписей стены этой ветхой постройки!

В последние дни ноября тысяча девятьсот двадцатого года, когда сухой пронзительный ветер ломал на большаке ветви берез, сметал с полей остатки снега, визжал и скулил в трубе Куковичской корчмы, перед самым вечером какой-то прохожий с изможденным лицом, потерявшим человеческое подобие, мерным шагом шел по большаку с запада на восток. И когда солнце уже висело над самым лесом, готовое скрыться за деревьями, человек этот приблизился к корчме и неторопливо обошел ее вокруг. Вход в корчму и въезд в сарай были прямо с большака. Сзади за корчмой было обнесено жердями место, похожее и на двор и на огород. Прохожий облокотился на ограду и задумался. Рыжая корова дрожала от холода и тыкалась мордой в мерзлые грядки, где еще торчали остатки покореженных на морозе листьев капусты и свеклы. Корова искала пищу. Прохожий смотрел на нее и не двигался с места. Казалось, что ему нравится стоять на холоде. Впрочем, возможно, и так. Он был настолько измучен, что еле переводил дух. Через некоторое время, немного отдохнув, он слегка оживился и, как бы утешая себя, сказал:

— Все на том же месте, и корова та самая. Дай бог, чтоб и дома все было в счастье и радости. Ах, боже мой, боже, какие страдания и мытарства! Не шутка — столько лет!

Он вздрогнул, отошел от забора и направился в корчму через черный ход, с огорода. Казалось, в этом человеке нет и капли крови. Худое лицо и вытянутый нос. И казалось, кожа на его лице скоро станет прозрачной, как стекло, и тогда он будет виден весь изнутри. Короткая щетина остриженной бороды топорщилась во все стороны, а одежда — и где он только мог подобрать такую?! На ногах лапти, подшитые обрезками кожи. Штаны немецкие, солдатские, в разноцветных заплатах. Короткое полупальто, возможно даже на вате, гражданское, с плеч простого человека, какого-нибудь рабочего или панского батрака, межнациональное и весьма неопределенного вида, подпоясанное веревкой. Шапка — остатки польской конфедератки: без козырька, с оторванными и зашитыми углами. Под этим подобием головного убора был повязан и закрывал уши не то женский платок, не то полотенце, грязное и дырявое. Все это торчало комками на человечьей голове.

Прохожий вошел в кухоньку корчмы, где в одиночестве сидел за столом по-домашнему, в одних исподниках и черной жилетке, старый корчмарь, похожий на Моисея. Он брал из тарелки вываренные кости и обсасывал их. Прохожий снял с головы конфедератку вместе с дырявым полотенцем, потер уши и поздоровался с корчмарем:

— Здравствуй, Шимха! Живешь? Может, и узна́ешь меня? Не узнаешь? Из Сумлич. Бывало, ежели везу что или кого в Несвиж, всегда у тебя останавливался заночевать или перекусить. Не узнал?

— Почему нет?! Сумличский Невада. Ох-ох! Ну и что же из тебя война сделала! Ни на кого и сам на себя ты теперь не похож. Откуда ты, куда путь держишь?

— А ты как жил?

— Как жил? Всего было. Тут и немцы были, и поляки были… А всякий пришелец лезет на чужую землю не затем, чтобы дать ей что-нибудь, а чтобы себе от нее урвать. Да и теперь не конец еще. Я попал в щель между двумя государствами. Сарай и хата стоят на советской стороне, а грядка с редькой возле хаты и завалинка под окнами — в Польше. Вот еще жду, что хлев, где корова, будет объявлен немецким, а береза при дороге — английской. Я тебе завидую. Откуда бы ты ни шел, так ты идешь в свои Сумличи. А если даже твоя там хата сгнила и рассыпалась, ты все равно домой идешь. А я должен отсюда выбираться… Ну, откуда идешь?

— Из немецкого плена.

— Что ж ты так задержался? Тут один, в Куковичах, давно уже дома.

— Мало что, он, может, по мирному договору, а я из лагеря бежал еще до примирения. До Польши добрался, а из Польши еле выбрался. Трудно было в лагерях выжить, но и поляки такие вредные, что не раз меня ловили и в тюрьму сажали. Считали меня одним из тех, кто хочет погубить воскресшее государство Польское. Ах, боже мой! Зачем мне Польское государство?! Оно мне нужно, как Англия вместе с Францией, Америкой и Турцией в придачу. Побойтесь бога, говорю. Да соберите вы, говорю, золото со всего света, сделайте из него трон и посадите меня управлять половиною мира и чтобы весь мир прославлял меня, так я вас буду просить и молить: отпустите меня, дайте мне счастье сползти с этого трона; уж сколько лет я жита не сеял, кола не затесывал, коня не ковал в кузнице, муки не молол в мельнице, пашни не нюхал, сапог не смазывал, щей не хлебал, не слушал вволю, как петухи поют, как люди по-человечески разговаривают. (Глаза его покраснели.) А у меня же в Сумличах осталась, одна, как перст, моя Олечка. Что ее уж на свете давно нет — об этом и говорить нечего.

— Бог милостив, выжила как-нибудь.

— Как?! Оставил же одну на многие годы. Дитя горькое.

— Пойдем в хату. Придут девки — дадут тебе горячего поесть, и будешь спать до утра. Дорога тебе еще не малая.

В хату они вошли вместе. Корчмарь сел на лавку, а Невада прислонился плечами к печке. Он боролся с дремотой. Сонными глазами он оглядывал знакомые ему стены, разбирая надписи. Многие из них были написаны крупными буквами, а некоторые вырезаны ножом. От нечего делать он читал их вполголоса. И попалась ему следующая надпись: «Помоги мне, боже, найти дверь в мое будущее. Граф Поливодский». Ничем не тронула эта надпись души прохожего. Трагедия какого-то неизвестного Поливодского, искавшего дверь в свое будущее, была слишком далека от разума и сердца Невады, который сам уже несколько лет таил в себе большое горе и теперь, возвращаясь к дочери Олечке, боялся, что найдет там, быть может, лишь следы свершившегося несчастья. Как бы там ни было, он равнодушно прочел еще несколько надписей и углубился в дремотное, молчаливое ожидание. А хозяин корчмы, покачиваясь на лавке, бормотал не то песенку, не то молитву. Старик с грустью взглянул на Неваду:

— Теперь, говорят, Сумличи строиться начали за счет панских лесов. Время, времечко! О, сколько таких, как этот Поливодский, подалось на Несвиж, спасаясь от революции, и все через мою корчму!..

— А что это за Поливодский такой?

— Ну, я не виноват, если ты не знаешь. Я тебе скажу, ты человек, как гриб, — прирос к своему пню, жил бы век в своих Сумличах, если бы на войну не забрали. Я тоже хоть и жил, как и ты, за печкой, но еще мой дед, пока не переехал сюда, рассказывал, бывало, мне, малому, про панов, и князьев, и графов. Они даже давали ему деньги на сбережение, поверенным был у них. Так он и графа Поливодского вспоминал. Тот граф был дедом этого, который тут на стене писал, и достал себе титул графа, потому что владеть десятком имений без титула — какая же это к черту работа. А имения его были и за Оршей в сторону Дубровно, и в Витебском крае, и на Смоленщине, и возле Мира под Кареличами, но Мирское имение уже этот, писавший у меня на стене, внук того деда, проиграл в карты, надеясь на остальные свои имения, откуда он получал чистую прибыль, а сам ни разу там и не был. Сам он очень молодой, тонкий, высокий, и офицер еще царской армии, а теперь офицер польской армии. Ему не повезло. Революция принесла ему разорение, и война тоже. А ведь некоторые, такие паны, как он, нажились на войне. С награбленным добром они бежали мимо моей корчмы с востока на запад и за моим огородом, осмелев, почувствовали себя, как в крепости. А этому, чтобы жить, пришлось служить полякам, как говорится, не ради Исуса, а ради хлеба куса. Какой он там был герой на немецкой войне — кто его знает, видно, неважный, потому что на войне надо привыкнуть спать в болоте, а он возил с собой пять лакеев, переодетых денщиками. А шестой денщик был казенный. И никто не скажет, где были эти шесть денщиков, когда пуля врезалась ему в ребра. Он свалился с коня, своего собственного, за которого один из близких к царю генералов давал ему пять полсотен надбавки к двадцати пяти тысячам… Хе-хе, к двадцати пяти тысячам приткнули пять полсотен и за них торговались, как мы за полтинник. Конь помчался неизвестно куда, а Поливодский истекал кровью в воде и грязи, лежал без сознания, скрытый от людских глаз — осока, аир, болото. Возле него и русские ходили, и немцы ходили, и никто его не заметил. Ну, подошло время, очнулся он ночью и сел. Обрадовался, что всюду тихо. Обсосал свои мокрые пальцы и окреп. К утру выполз на полевую дорогу, посидел и опять лег ждать спасения. К концу дня какой-то человек в лаптях, с мешком за плечами вышел с поля на дорогу. Так вот, этот оборванец с мозолями на руках, твердыми, как рог, этот случайный человек и спас его. Ну, граф Поливодский, он же всю жизнь умел только кричать на людей, а теперь, как миленький, просить его начал: