Кузьма Чорный - Млечный Путь

От волнения у Невады закружилась голова. В надежде на удачу, он посмотрел в окно и увидел, как офицер сел в машину, а дежуривший у крыльца бравый вояка полез в грузовик, где уже сидело несколько солдат с автоматами. Машины тронулись, и двор сразу опустел. Из-за деревьев слышно было, как кто-то учился играть на дудке. Похоже было на то, что вместе с офицером выехала отсюда и вся охрана. Правда, два полицая снова появились и, опершись о забор, задымили сигаретами. Но теперь они показались Неваде какими-то домашними и совсем не злыми. Они хоть не ругаются по-немецки.

Вечерняя тишина и мирные звуки в саду немного успокоили Неваду. Стоя в углу, он ждал около получаса. И опять им овладела тревога. Вдруг дверь из соседней комнаты отворилась и оттуда вышел новый полицай и чисто по-белорусски (видимо, был здешний) обратился к Неваде:

— Это ты тот самый, который что-то принес?

— Я, — встрепенулся Невада.

— Заходи. Тебя осматривали, обыскивали?

— Обыскивали.

— Заходи. — Он указал на дверь, а сам сел на стул в позе отдыхающего, будто собирался проторчать здесь всю ночь.

Невада вошел в указанную ему комнату и увидел того самого высокого старика в штатском. Он стоял посреди комнаты, заложив за спину руки. Тонкие губы его нервно подергивались.

— Стой, стой, — презрительно, остановил он Неваду, едва тот попытался сделать шаг. — Ты участвовал в прошлой войне?

— Да.

— И ограбил раненого офицера?

— Не я, а немец. А когда этот немец попал в плен и лежал больной в моей хате, то в благодарность за хороший уход оставил это моим детям. Все в целости и сохранности. Я принес пану Поливодскому.

— Это я Поливодский, — нетерпеливо сказал старик.

Невада вздрогнул, как от удара током. На столе в канделябре горели три свечи. В их мерцающем свете Невада видел перед собой человека, которого так упорно искал. Скорее одряхлевший, чем старый, он был тощ, и с его увядшего лица, казалось, никогда не сходили настороженность и выжидание. Невада приблизился к свету и отвернул полу своего плаща. Поливодский пристально следил за ним. Оба молчали. Наклонившись, Невада с усилием потянул за конец толстой нитки, послышался сухой треск, и оттуда, где порвалась нитка, взметнулась пыль. Не разгибаясь, он засунул пальцы в отпоротую подшивку и, ощупывая что-то, заговорил:

— Благодетель и милостивец, я, может, двадцать, если не тридцать лет прятал, не расходовал никуда, держал, и нес, чтобы вам, и расспрашивал у людей, где вы, больше… не считал дней, но не меньше месяца. Я в болотных ямах, я в собачьих норах валялся и скрывался, чтобы не напороться на кого и доставить в целости… Боже мой! Если бы можно было верить человечьему сердцу и дошли до него муки дитяти, совсем еще маленькая девочка… (Он вытащил из подшивки золотые часы. Поливодский застыл, прикусив нижнюю губу.) Она там без помощи и без… без жизни, может, уже. (Он повысил голос и вытащил золотые кольца.) Вам же только слово сказать, и она не будет больше мучиться…

— О ком ты говоришь?! — с раздражением крикнул Поливодский, не сводя глаз с пальцев Невады.

— Добренький мой, славненький мой, милостивец мой, душой и телом прошу, освободите ее из лагеря и отдайте мне, чтобы я мог почувствовать, как пахнет ее голова — чистой водою или горем-бедою, оно ведь всякое бывало. Спасите ее, и меня этим самым… Чтобы через ваши уши до сердца дошло… Человек же, даже окаменевший, не бывает без сердца. Я так прошу, что и не знаю, с какой еще мольбой обратиться… Я же ради просьбы моей целый месяц скитался как нищий, у людей расспрашивая, нес вам…

Невада достал из подшивки крест и застыл в молчании. Может, вспоминая, не осталось ли еще чего, он не видел, как Поливодский вдруг побледнел и, протянув руки, качнулся к нему. Невада выпрямился и положил вещи на стол. С надеждой и мольбой он стоял перед Поливодским и смотрел на него, как грешник на святого. Поливодский несколько раз менялся в лице: то краснел, то зеленел, то белел, то снова краснел. Наконец лицо его стало неподвижным, как у трупа, и глаза остекленели. Он подсел к столу и уставил глаза на золотой крест, сверкавший бриллиантами.

— Невинное дитя… Может, оно там колотится от крика озверелого солдата…

Невада говорил, говорил, пытаясь разжалобить Поливодского. Он не знал, что бывший граф прожил свою жизнь один, без семьи, без детей, и то, что для него, Невады, могло быть целью, для Поливодского было ничем. Наконец умолк и Невада, и показалось ему, что тишина невыносимой тяжестью придавила весь мир. Поливодский подпер голову руками и чуть слышно пробормотал:

— Поздно уже… нет… и не надо! — последнее слово он произнес громче, и губы его запрыгали. — Жизнь прожита черт знает как… И ничего не удалось…

С перекошенным лицом, подергивая губами, он поднялся и опять заложил руки за спину. Невада в ужасе выпучил глаза и прохрипел:

— Поздно? Ее расстреляли? — Спазма сжала ему горло. Он стоял, как приговоренный к смерти.

Поливодский закричал:

— Принес поздно! Надо было раньше на двадцать лет!

В дверях появился полицай, с подозрением взглянул на Неваду и тихонько доложил Поливодскому:

— Еще просится… там все время сидит. Говорит, что его непременно вспомнят, поскольку он сын Стефана Околовича.

Челюсть и губы Поливодского снова запрыгали. Подумав, он сказал:

— Пусть войдет.

И лицо его немного прояснилось. Заинтересовавшись новым посетителем, он, казалось, забыл обо всем, быстро подошел к двери и сам предложил войти сыну своего давнего друга. Невада стиснул зубы, чтобы не застонать, ему не хватало дыхания. Он в ужасе отпрянул в сторону, увидев в дверях того самого парня, которого тогда у Большого перекрестка едва не убил. Теперь он был еще более оборван и скорее напоминал высохший скелет, чем живого человека.

Поливодский протянул ему руку, но тот медлил, дико озираясь вокруг.

— Я сын Стефана Околовича. Он поддерживал с вами знакомство много лет, и вы не раз бывали у него под Клецком…

— Да, да. Вашего отца я очень уважаю, очень уважаю…

— Моего отца во славу фюрера повесили, — внезапно повысил голос Околович. — Мне негде голову приклонить, меня преследуют как волка, каждый встречный мне враг… Я чужой на земле. Где же та великая Польша? Нет ни великой, ни малой! Кто меня вырвал из родного угла, где я мог свободно дышать?..

В груди у него клокотало. Невада прижался к стене. Поливодский тяжело опустился на стул. Околович дрожал как в лихорадке. Поливодский, мрачный как туча, крикнул Неваде (видимо, вспомнил):

— Уйди! — и устремил на Неваду жесткие, сухие глаза.

Невада, отскочив к двери, видел, как Околович сунул руку за пазуху и в два прыжка очутился перед Поливодский. Невада застыл на месте. Околович мгновенно выхватил из лохмотьев что-то небольшое, темное и направил на Поливодского. Тот неподвижно сидел у стола. Невада не успел ни сообразить, ни разглядеть. Выстрел, дым, и Поливодский, подавшись вперед, грохнулся на пол головой под стол. Околович перепрыгнул через него и бросился к окну, приставил стул, влез на подоконник и выскочил во двор. Невада все еще не мог опомниться. Полицай, испуганный и растерянный, несколько раз выстрелил, но в комнату не вошел, а поднял крик. Невада побежал к окну и только теперь заметил, что рука Поливодского торчала из-под стола, загораживая проход. Все ясно — Поливодский мертв. Он взобрался на окно и, ухватившись за подоконник, спрыгнул на землю. Теперь ему хотелось лишь одного: дальше, как можно дальше уйти от этого гиблого места, отвратительного, страшного, куда он так стремился и где разбилась его жалкая надежда. Он бежал наугад. Влажная трава хлестала его по ногам. Тяжело дыша, он бежал во тьму ранней ночи, чувствуя, как беда ослепляет его сознание, как его клонит и давит вниз невыносимая, смертная тоска. Минуты казались вечностью. Сердце учащенно билось. Он замедлил шаг, и ноги его словно налились свинцом. Ни разу за всю свою жизнь он еще не попадал в такую ловушку. Это была его последняя мысль. Сзади снова начали стрелять. Что-то похожее на пулеметную очередь гулко застрекотало поблизости. Он упал в траву, выждал, поднялся и побрел дальше. Новая очередь, опять засвистели пули, и одна из них пронзила его насквозь. Он рухнул лицом и грудью на сырую землю, и жизнь его кончилась.