Кузьма Чорный - Млечный Путь

В эту раннюю осень, когда недалеко от малого перекрестка береза сыпала на лесную дорогу желтые листья, здесь, на лужайке, возле винного завода паслось стадо упитанных дойных коров. В двухэтажном доме пахло краской и мылом. Окна были открыты, и перед ними лежали на дворе сваленные в кучу школьные парты, столы, шкафы и классные доски. Все это было пересыпано учебниками, несколько раз промыто дождями и постоянно припудривалось мельчайшей дорожной пылью. Было и небольшое дополнение к общей картине: некоторые хаты стояли с выбитыми окнами и снятыми с петель наружными дверями, а перед двухэтажным домом среди деревьев прохаживался полицай, мордастый дядька с подстриженными усами, из местных. По ту сторону дома стояли грузовики и легковая машина, и два немецких солдата ополаскивали ее водой. Который это был день после того, как Гертруду и Густава-старшего торжественно встречал в Барановичах их высокопоставленный сын, не скажу, но думаю, что вскоре после этого. В одной из комнат двухэтажного дома сидела за столом Гертруда, а против нее тот самый офицер среднего чина и звания, командир отряда, обстреливавшего лес, возглавлявший охрану Густава-младшего в его семейном путешествии. Очень возможно, что они засиделись после приятного обеда: на столе были шоколад и печенье, а время клонилось к вечеру.

— Теперь я вам очень близкий человек. И мне еще долго придется оберегать вас, — промолвил офицер. — Тут очень счастливая случайность. Недалеко отсюда мы организовали лагерь для туземного населения. Лагерь охраняется большой воинской частью. Мне выпала честь быть командиром этой части, а следовательно, мой долг охранять и вас. Располагайтесь поудобнее и живите смело.

— Это не случайно, — сказала Гертруда, — Наш милый Густав, выбирая место для лагеря, учел все обстоятельства, и прежде всего соседство с этим имением. Надо было предусмотреть и то, что имение большое и туземных жителей осталось мало, куда они девались, не знаю, дома пустуют.

— Они разбежались по лесам и превратились в бандитов.

— Я надеюсь, что в первые годы, пока война, в имении будут работать заключенные из лагеря.

— А это значит — к вашим услугам я буду еще долго.

— Я тоже так думаю. Вчера, когда в доме производилась уборка, одна девушка так на меня посмотрела, что я растерялась. Мой сын утверждает: если над этим народом повесить меч, люди уверуют, что это и есть та правда, к которой они сами должны стремиться. Что-то я сомневаюсь теперь. Боже мой, разве я думала, что мне в мои годы придется быть так далеко от Германии и переживать такое беспокойство! Всю жизнь мы мечтали о маленьком поместье в самой Германии. Как ни странно, но на ту первую войну мой Густав пошел охотно. Он был рядовым. Мы были арендаторами. В прошлую войну он уже имел ценностей на целое поместье. Но мой Густав невыдержанный человек. Сломленный болезнью, он отдал каким-то здешним крестьянам огромное богатство. Всю жизнь я твердила ему, что это преступление перед Германией. Впрочем, он и сам это понял, проклиная себя и свой душевный порыв. И вот, когда появилось великое учение фюрера об исторической миссии Германии и завоевании ею мира, он был одним из первых, увидевших наконец свой идеал. И это был не порыв, а глубокое убеждение. Наш сын с юных лет начал готовиться к борьбе за величие Германии. Все прошло, как сон. Наш Густав не будет больше арендатором. Но почему мне так тяжело? Наше поместье не в Германии, а так далеко… Боже, как хочется, чтобы поскорее здесь все стало немецким!

Она подошла к окну. Виднелись поля — широкая равнина с одинокими деревьями, а на горизонте темная полоса лесов. Со второго этажа хорошо было видно, как сходятся в одну точку полевые дороги и там, чуть подальше, раскинулось в ложбине село. Гертруда еще не освоилась здесь. Она не знала ни названий, ни имен, ни одного местного жителя не запомнила в лицо. Порой она сильно грустила и с нетерпением ждала прибытия своего сына, военного начальника здешнего округа. Появление сына всегда было для нее праздником. Густав-младший приезжал сюда довольно часто. Он понимал тревоги и печали своей матери, утешал и подбадривал ее. Это был дельный и весьма практичный человек. В его округе размещались четыре концлагеря, и он сам занимался ими. Для них он даже внес некоторые изменения в общий лагерный режим. Там, у Большого перекрестка, не редки были нападения на гарнизоны и транспорты, здесь же почему-то царило спокойствие, и высшие власти усматривали в этом заслугу Густава Шредера. И он, проявляя надлежащую скромность, ждал того времени, когда ему позволят еще на полшага приблизиться к фюреру. Он до такой степени любил точность и аккуратность в завершении всякого начинания, что дважды лично посетил лагерь в Перебродской Злыбеде и наблюдал, как люди валяются на песке и ползают вокруг бочки с водой. Что касается его матери, она об этом не имела ни малейшего представления. Она знала только одно — в лагере содержатся люди, которые, если их заставить, выполняют любую работу.

Перебродский концлагерь был расположен вблизи кочковатого болота, подальше от леса. С двух сторон его окружало поле. Огромное пространство было огорожено колючей проволокой и охранялось солдатами. В одном месте, там, где проходила полевая дорога, ограды не было. Эта дыра, шириной метров в двадцать, отлично заменяла ворота. В лагере не было ни одного строения, и только в поле за оградой стоял дощатый барак, в котором жили солдаты. Прямо из барака тропинка вела в село, укрытое неподалеку в ложбине. Внутри ограды траву вытоптали и бо́льшую часть площади засыпали песком по соображениям гигиеническим. Таково было распоряжение начальника округа Густава Шредера-младшего. Несколько недель согнанные в лагерь люди таскали на себе в мешках, платках, рубашках, в чем угодно, песок с поля, сыпали его на примятую траву и трамбовали ногами. Народу здесь было то больше, то меньше. Одно время в лагере скопилось тысяч десять. Отсюда, как из заповедника, их отправляли куда-то на работу. Теперь здесь осталось всего лишь тысячи две. Внутри ограды, у самого въезда в лагерь, стояла пустая бочка на колесах. Один раз в день заключенные по очереди привозили сюда воду из речушки и ставили бочку в отведенное ей место. Кому удавалось наполнить консервную банку водой, тот мог считать себя счастливцем. Ночи были звездные и уже студеные, и до самого утра слышались тут громкий шепот, кашель, молитвы и проклятья. Утром солнце высушивало слабую осеннюю росу, и над теми, кто не мог подняться, начинали кружиться голодные мухи. Раздавались окрики и команда. Приносили то универсальное кушанье, которое называется «баланда», независимо от того, плавает в ведре воды горсть свеклы или картофелина. Все уже привыкли, что тот, кого брали отсюда на работу, назад не возвращался. А хорошо это или худо — никто не знал, да и думать боялись.