Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Удивительного ничего нет, — заметил он, желая подбодрить и развеселить старика. — Нередко сны, возникая в мозгу, оставляют после себя след, воздействующий на воображение… Область сна еще мало изучена.

— Нет, — возразил Густав-старший. — Этот тополь я действительно однажды видел. На этом самом перекрестке я упал больной, когда в прошлую войну меня уводили в плен. Боже мой, опять судьба привела меня сюда!

Испуганная Гертруда прильнула к плечу своего супруга. Губы ее прыгали и голос прерывался:

— Я знаю, почему мы вышли из поезда и пересели в машины. На поезда нападают разбойники.

— Нет ничего удивительного, — строго сказал Густав-старший. — Теперь война, мы в завоеванной стране. Ты же видишь, как нас хорошо охраняют.

— Ты боишься, что я снова начну с тобой спорить? Так знай: больше я ни словом не упрекну тебя, но долго здесь не буду и уеду обратно в Германию. Завоеванную страну должны осваивать солдаты, а не женщины. Куда ты везешь меня?!

Она уже готова была заплакать. Густав рассердился, нахмурился и запальчиво проговорил:

— Ты же немка, разве ты не дочь великой Германии?!

— А ты, — возмутилась она, — разве ты всегда был немцем? Даже в лучшие молодые годы ты мог размякнуть, как глина, и отдать иноземцам и врагам Германии то, что обязан был доставить в Германию. Хорош гусь, нечего сказать! Мы бы тогда не искали счастья неизвестно где, а имели бы его у себя дома.

Густав-старший позеленел от обиды, но промолчал.

Густав-младший сказал расстроенной Гертруде:

— Мама, мы покорили эту страну для великой Германии. Через пятьдесят, через сто, через двести лет здесь все станет немецким. И не надо превращать путешествие в дарованные нам богом земли в возвращение враждующих сторон после суда.

— Сын мой, но мне же страшно. Мне хотелось бы ехать свободно, без охраны.

— Это ничего. Через пару месяцев, даже раньше, все войдет в норму. Разве здесь живут люди? Это же козявки с невольничьей психологией. Они и созданы, чтобы быть слугами. Повесьте у них над головой меч, и они тотчас же уверуют, что над ними не меч разящий, а святая правда мироздания, и будут с благодарностью лизать сапоги того, кто повесил над ними этот меч. Неполноценные существа! Так что ты, отец, совершенно напрасно поддался тогда порыву радости и не сохранил перед ними до конца немецкую стойкость и выдержку. Разве кто благодарит курицу за то, что она проглотила муху, кусавшую нас? От курицы берут яйца, и только. А ты до такой степени забыл о своем немецком достоинстве, что оставил им добытое на войне. Почему? Потому что сентиментален. Могучая Германия создается железом, и мы не имеем права быть слабодушными.

Видно было, что Густав-младший никак не мог простить отцу какую-то его ошибку, совершенную в прошлом. Так или иначе, весьма довольная сыном Гертруда успокоилась. Она больше не жаловалась, не поджимала губы, а с любопытством разглядывала незнакомую местность. Машины и грузовики с солдатами двинулись дальше. Они свернули с Большого перекрестка на ту дорогу, по которой направился было Сымон Ракутько, когда следом за ним гналась война. Через некоторое время машины, не останавливаясь и не сворачивая, въехали в лес и вскоре очутились там, где Сымон Ракутько и Томаш слушали исповедь Околовича, а немного позже, решив действовать, прошел старый Невада. Тихо было здесь, и лишь машины нарушали лесное спокойствие. Береза по-прежнему роняла желтые листья. Много их было на дороге и на траве. Солнце светило на них, порхали птицы, и тянуло запахом нагретой смолы и увядающих трав. Густав-старший и Гертруда, высунувшись из машины, любовались пейзажем.

Машины проехали, и опять в лесу стало тихо и глухо. В сумерках того же дня на этом месте снова появился Сымон Ракутько, и не один. С той же стороны, откуда пожаловали непрошеные гости, он вел за собой без малого человек полтораста. Люди в большинстве собрались еще вчера на опушке леса и, укрывшись, следили за движением немецких танков и машин. Они шли гуськом, растянувшись чуть ли не на километр. Сымон Ракутько, шагавший впереди, остановился у знакомой березы и дальше не пошел. Был здесь и Кастусь Лукашевич в своей неизменной рыжеватой свитке и старых сапогах. После встречи с Невадой на Драчьем Лужке он оброс еще больше и заметно похудел. Прибыв в условленное место, люди свернули в лес, снимая автоматы и винтовки. На дороге расставили караульных. Лукашевич и Сымон Ракутько сели на ствол поваленного дерева, усталые, молчаливые, думая каждый о своем. Уже и звезды показались на небе, а они не проронили ни слова.

— Ты бы лег и поспал, — промолвил Ракутько.

— Я не засну. Лучше ты спи.

— А если Томаш вдруг голос подаст, вы же его без меня не узнаете.

Прошел час. Оба молчали.

— И вот я без передышки, как безумный примчался домой, — шепотом заговорил Ракутько. — И вижу — две машины стоят перед хатой. Ну, думаю, Лизавета моя давно уже дома. Влетел во двор — встречает меня глазами жена. Стоит, бедняга, посреди двора, бледная-бледная, как полотно. Я ткнулся в сени и обмер. Там у меня на вешале одежда висела, много одежды. Это я собрал про запас для детей, когда они еще там, по ту сторону границы, в сиротстве росли. Век не забуду эту чертову границу, чтоб мой смак к ней на сто лет в панское горло! Вижу — стоит перед вешалом фриц и трудится. Снимает сапоги, башмаки, платки, юбки, кофты, штаны, рубашки верхние, рубашки нижние и все запихивает в чемодан. Боже милостивый! Тогда украли детей! А это опять явился ворюга! Мою память о детях, двадцать лет моего ожидания крадет без зазрения совести! Хозяйничает, распоряжается!.. Я еще ничего не знаю, что в моей хате творится. Как схвачу мерзавца за шею да как рвану к себе, он и осунулся на меня, падаль. Я его отшвырнул, он носом об пол, да как заорет. К счастью, я успел поднять с жерновов камень и накрыл бандитскую голову так, что и не разберешь, была ли у бандита голова. Только вижу, дрыгнул ногами раза два и вытянулся навек.

— Спасайся! — крикнула жена. Я выскочил на улицу, вижу через открытое окно — в хате за столом полно солдат. Кинулись к оружию, а мой Томаш запер снаружи дверь в сени и ко мне бежит с немецким автоматом. Мы с ним через улицу в сад и оттуда видим, что жену мою гонят по улице и стреляют по ней. Она упала. Мы с Томашом побежали к ней, стали и в нас стрелять. Томаш как сыпанет из автомата. Фашисты притихли. Но тут ринулась новая орава, патроны у него вышли, он и сел маком. Одним словом, жену схватили, а по нас стреляли, пока мы не откатились за крайнюю хату. Половину нашего поселка и жену мою угнали в лагерь, а мы с Томашом — вместе со всеми в лес. Ну, Томаш хлопец бывалый и командовать на войне умеет…

— А как Лизавета?

— А бог ее знает. Ни слуху ни духу. Думай что хочешь. Я ее так и не видел. У тебя ведь тоже, говоришь, дочка Лиза. Откуда ты знаешь, что она в лагере?