Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Потому что ты, — заговорил Сымон Ракутько, — по-собачьи понадеялся на свое счастье. Пусть бы ты зерно сеял да хлеб жал, а то ты видел свою радость в том, что кто-то пойдет, как ты сказал, на восток, человечьи кости крошить, кровь людскую проливать. Как свет стоит, еще не было того, чтобы на ненависти счастье выросло, а радость на чужой беде.

— Так куда же ты думаешь теперь идти? — угрюмо спросил Томаш. — А знаешь ли ты, если разобраться, то мне самому нужно было бы тебе голову свернуть за то, что я вырос без права человеком зваться на своей родной земле.

Околович промолчал, а потом ответил:

— Куда думаю идти? Меня сейчас за руку водить надо. Но во мне все горит, хочу отомстить Поливодскому. Мстить хочу! Он погубил меня. И не только меня одного затянул в эту петлю.

— А что, Поливодский разве тут? — насторожился Сымон Ракутько.

— Поливодский начальник округа. И теперь часто приезжает в свое бывшее имение, которое когда-то давным-давно в карты проиграл. Я встречал здесь наших, а они знают. Имение его недалеко, по этой же дороге, мне говорили, там, где кончается редкий хвойный лес. Имение сохранилось полностью, и дом, и парки, и сады, и все постройки. Но пока Поливодский о нем вспомнил, имение это уже облюбовал немец, военный начальник округа, и хочет себе присвоить. Поливодский живет в имении и постоянно спорит с немцем, доказывая ему свои права.

— Куда же ты все-таки идешь? — с ожесточением крикнул Томаш.

— К нему в имение. Хочу расквитаться с Поливодский.

— А потом куда?

— Куда ноги понесут, смерть всегда найду.

— А где тебе голову размозжили?

— На Большом перекрестке.

— И долго там был?

— Долго, пока не поправился.

— Что там слышно? От кого прятался?

— Немцев боялся, им только попадись. Они плюют на то, что я им служил. Тамошних людей боялся. Там какой-то Лукашевич орудует. Как раз на Большом перекрестке, когда я еще в тех местах был, он напал на колонну немецких машин и такой разгром учинил… Хорошо, что меня не увидели… Вот все вам рассказал, отвел душу, ничего не утаил и ничего не выдумал. Спасибо, давно я так не ел, как сегодня из ваших рук.

— У тебя оружие есть?

— Никакого.

— А как же ты с Поливодским расквитаешься?

— Там на месте что-нибудь придумаю, без оружия мне смелей.

— Выверни карманы.

— Пожалуйста…

— Так, так… Ладно. А теперь признайся: ночью не дашь деру, если тебя не караулить?

— А куда мне от вас бежать?!

— В таком случае ложись на траву и спи, вечер уже. Спи до утра.

Околович свернулся в комок и засопел, уткнувшись носом в поваленное дерево. Поближе к дороге лег Томаш. Сымон Ракутько задремал, прислонившись спиной к березе. Ночь пролетела незаметно. Первым проснулся Сымон Ракутько и разбудил Томаша.

— Оставляю его тебе. Смотри, чтобы он нам не нашкодил, — сказал отцу Томаш, кивнув на сонного Околовича.

Они обнялись и поцеловались. Томаш торопливо отправился в путь. Ракутько толкнул Околовича. Тот зашевелился и быстро вскочил на ноги.

— Я должен скоро уходить, — промолвил Ракутько.

— И я пойду, — засуетился Околович.

— Куда?

— Прямо к Поливодскому и возьму его за горло.

— Что это ты сегодня такой резвый? Вчера ты был вялый, как пьявка.

— Мне сегодня легче. Камень с души моей свалился. Мне можно идти?

— Подожди. Прикончить бы тебя, и все в порядке, а не возиться с тобой. Нельзя тебя пустить. Ведь ты же, гад, моих детей помогал украсть!

Сымон Ракутько вытащил из-под полы пиджака револьвер. Околович съежился и притих. Ракутько развязал свой мешок и протянул ему кусок хлеба.

— На, жуй и ты, дохлятина чертова!

Хотя еще было далеко до полудня, Люциан Околович попросил у Ракутько разрешения прилечь. Ракутько кивнул головой. Околович, видимо, мало думал о себе и мгновенно заснул на том же месте, у поваленного дерева. Ракутько посмотрел на него, чуть-чуть отошел и сел, придвинув к себе мешок. Человек, привыкший к одиночеству, нередко разговаривает сам с собой. Сымон Ракутько шевелил губами и бормотал себе под нос: «Как солнце будет ниже, так я и в дорогу, чтобы идти до поздней ночи. А что с этим безмозглым проходимцем делать, леший его знает. Не застрелить ли стерву?..» Ракутько ощупал револьвер и, взглянув на Околовича, убедился, что тот спит весьма крепко. Ракутько углубился в свои мысли и успокоился. Его охватила легкая дремота, он даже поспал часок, а может, и больше, потому что, проснувшись, увидел солнце уже над самым лесом. Он поспешно встал и сразу же обнаружил, что мешка с хлебом возле него нет. Машинально повернулся он к упавшему дереву. Никакого Околовича там не было. Его и след простыл, осталась одна лишь примятая трава. У Ракутько замерло сердце. Он побродил, поискал и вскоре ушел, досадуя на себя.

Более недели никто не появлялся в этом пустынном месте. За эти дни с березы на дорогу нападало много желтых листьев. Каждый раз к вечеру, когда предзакатное солнце пробивалось лучами сквозь лесные вершины и освещало дорогу, желтые листья блестели, как золото, среди зеленой травы. Однажды в такую пору здесь задержался Невада. Шел он, видимо, долго ровным, размеренным шагом в своем неизменном плаще, обтрепанном и потерявшем всякий цвет. Грустный, он постоял на дороге среди желтых листьев и несколько раз вздохнул: «Боже мой, боже, осень». Потом зашагал дальше той же размеренной походкой и скрылся за деревьями. Еще через несколько дней по этой лесной дороге прошли два немецких танка, прочесывая лес из пулеметов. А назавтра здесь проехали четыре грузовика, битком набитые немецкими автоматчиками. Вслед за грузовиками шла легковая машина, а в ней немецкий офицер средних лет и среднего звания. Автоматчики обстреляли лес по обе стороны дороги, потом вернулись обратно и помчались на запад. Добравшись до Большого перекрестка, грузовики выехали на шоссе и расположились по обочинам. Офицер приказал ждать. Солдаты уселись на откосах, шутили, смеялись и курили.

В тот же день с запада утренним поездом приехала в Барановичи пара пожилых немцев, он и она. Она его называла Густавом, а он ее Гертрудой. Каждому из них было лет под шестьдесят. Эта пара не торопясь вышла на привокзальную площадь, и, едва они появились, навстречу им уже спешил четким, пружинистым шагом плечистый, тонкий в талии, на вид весьма жизнерадостный человек в военной форме, хотя, быть может, он и не был военным в прямом смысле слова: его сопровождали гражданские чиновники, а сзади следовала охрана — солдаты, вооруженные автоматами. По всему было видно, что это персона значительная. Он рысцой подбежал к тому, кого Гертруда называла Густавом, обнял его и поцеловал. Сама Гертруда с застывшей улыбкой на сжатых губах нежно обняла сановитого молодца и назвала его также Густавом. Тот ответил старушке долгим поцелуем и под руку повел ее к машинам, стоявшим у вокзального крыльца. Он посадил Гертруду и Густава в одну из машин, и рядом с шофером сел автоматчик. Сам он с двумя автоматчиками сел во вторую машину. Эти две машины пошли следом за тремя грузовиками с солдатами, а за ними двинулись еще три грузовика с солдатами. И эта вся процессия отправилась из Баранович на Синявку, а дальше по Московско-Варшавскому шоссе помчалась прямо на восток. Ехали они долго, без остановок, и задержались только на Большом перекрестке. Пока шоферы накачивали шины и занимались осмотром, Густав-старший, высунувшись из машины, разглядывал огромный тополь. Он был удивлен, о чем-то напряженно думал и даже как будто загрустил, потом черты лица его стали уверенными, спокойными, любопытство и холодная рассудительность овладели им. Казалось, ему в какой-то мере передалась самодовольная жизнерадостность сановитого Густава-младшего, который в это время прогуливался по шоссе и вскоре подошел к Густаву-старшему. Снова, как и на вокзале в Барановичах, послышалась немецкая речь. Густав-младший говорил чуть ли не захлебываясь. Старший был более сдержан. Он сказал, что испытывает беспокойство от мучительной догадки, будто это дерево он уже видел когда-то. Как тяжкий кошмар преследует его образ этого дерева-гиганта. Более того, даже дома, в Германии, уже двадцать с лишним лет ему по ночам снятся дурные сны, и в каждом сне среди хаоса и разных чудовищ возвышалось это огромное дерево и голый сук, а на нем полевой ястреб. Боже, как все верно и точно! Вон на суку и в самом деле сидит ястреб. Густав-старший вздрогнул. Гертруда, затрепетав, схватила его за руку. Густав-младший стоял в смущении.