Кузьма Чорный - Млечный Путь

Он лежал не шевелясь, пока высокое солнце нового дня не засветило ему прямо в лицо. Тогда он встрепенулся, быстро встал, сплюнул и, вздохнув, снова выглянул на дорогу. Неумытое после сна и помятое лицо его было серым и печальным. Он достал из мешка обкусанную краюху хлеба и принялся за еду. Упорно, как хороший хозяин ходит за плугом, он окидывал взглядом дорогу справа и слева и, не заметив ничего, снова садился отдыхать на поваленное дерево. И все же наконец он как будто услышал то, чего так терпеливо ожидал, — чьи-то шаги. Кто-то не торопясь шел по дороге, и каждый звук, усиленный тишиной, явственно доносился издалека.

Услышав человеческие шаги, Ракутько оживился, выпрямился, в глазах блеснула надежда, и только руки его дрожали. Он прижался к большой березе у дороги, среди таких же огромных сосен, и стал смотреть в ту сторону, откуда шел человек. День был в самой силе, погожий, безветренный, и даже легкий хруст валежника подхватывало гулкое эхо. Ракутько ждал долго. Наконец из-за дерева он увидел неизвестную ему, странную фигуру. Это был молодой человек с порыжевшими от солнца взлохмаченными волосами, с потрескавшейся на лице кожей. Он был так бледен, что к нему не приставал загар, и так худ, что одежда на нем болталась, как на колу. А шел он до того медленно и так его качало из стороны в сторону, будто он недели две ничего не ел или его целый месяц пытали, лишая сна. Его лицо выражало полное отсутствие цели и такое безразличие ко всему окружающему, что казалось, в нем навсегда угасли и желания и чувства.

Сымон Ракутько видел этот мертвый холод на молодом лице незнакомца, и его прежнее оживление развеялось, как дым. Он скорее был удивлен, чем встревожен, стоял и ждал, пока прохожий приблизится, хотел было окликнуть его издали, но раздумал. И, пока тот дотащился до большой березы, Ракутько успел и хлеб доесть и завязать пустой мешок.

— Стой, кто? — решительно спросил Сымон Ракутько, вглядываясь в изможденного юношу. Одежда на нем висела клочьями, сквозь дыры просвечивалось голое тело, и эти ужасные лохмотья, ни разу не чинившиеся, были вываляны в земле, вымазаны в зелень и лесную прель.

Неизвестный вздрогнул и, понурив голову, остановился перед Ракутько.

— Куда идешь и кто ты такой? — мягко обратился к нему Ракутько.

Неизвестный молчал, словно у него отнялась речь. Ракутько заметил: несколько раз он проглотил слюну, еле ворочая языком. Он был похож на тяжелобольного. Сердце у Ракутько сжалось. Он тронул оборванца за рукав и чуть ли не шепотом проговорил:

— Ты что это? Заболел доро́гой?

Незнакомец оторвал взгляд от, земли и уставился на Ракутько. Казалось, в нем пробудилась жизнь. Впрочем, оно так и было. И неудивительно: если в безлюдной пустыне послышится ласковый человеческий голос, он способен поднять на ноги и мертвого.

— Нет ли тут местечка хорошего — полежать?

— Вон там, — ткнул пальцем Ракутько в кусты.

Неизвестный с тупым безразличием, будто он был здесь один, направился туда и лег на примятую траву возле упавшего дерева. Это было то самое место, где ночью спал Ракутько. Оборванец заснул как убитый. Ракутько посмотрел на него, вздохнул и снова стал следить за дорогой. Вчерашнего желтого листка уже не было, на его месте лежали два новых, а третий кружился в воздухе.

— И осень подкралась, боже милосердный! — вздохнул Ракутько, пристально вглядываясь в дорогу. Там было пусто, но поднялся ветер, деревья загудели и зашептались. Ракутько все чаще и чаще выходил на дорогу, не скрывая своего беспокойства. К вечеру небо нахмурилось, и ветер утих. Молодой оборванец уже сидел, поводя вокруг сонными глазами. Ракутько, казалось, забыл о нем: стоял встревоженный и не уходил со своего поста. Он даже прошептал про себя: «Десятый день, шутка ли! И нет». Но все же он ждал не напрасно: кто-то быстро и шумно шел по дороге. Ракутько затаил дыхание. Раскрасневшийся, покрытый потом путник вскоре был здесь. Ракутько бросился ему навстречу, и они горячо обнялись. Это был Томаш. Он был в сапогах и пиджаке поверх рубашки, и сумка с хлебом висела у него на руке.

— Уже десять дней я тебя тут жду, — сказал Ракутько. — Почему так долго?

— Думаешь, так легко было добраться до Перебродской Злыбеды. Там всюду немецкие гарнизоны и охрана шляется, пришлось такой круг дать — раза в три моя дорога увеличилась.

— Ну что, ну как там?

— Это верно, что там лагерь для арестованных немцы сделали. Говорят, в лагере пять тысяч человек, но теперь меньше: недавно тысячи три куда-то на работу угнали. А как тут выяснить — в лагере она или на работе? Я к самой зоне подбирался. Ночью лежал в траве и смотрел на колючее заграждение. Оно если идти с юга, то можно между торфяных кочек подкрасться незаметно. Там бродят пострадавшие люди: у того жена, у той муж в лагере. Ну ладно. Я туда снова вернусь, меня ждут. Я их обнадежил, если только правда, что и с этой стороны народ зашевелился. Ты вот тут десять дней просидел и, видимо, не узнал ничего?

— Как это ничего! Я, правда, сам не был под Сумличами, но там люди действуют, это уж точно. Верно и то, что на шоссе или где-то там, у Большого перекрестка, они две машины с арестованными отбили. И еще я разведал. Это их всех собрал там сумличанин Кастусь Лукашевич, а у этого Лукашевича дочка-подросток в лагере сидит. Теперь туда, под Сумличи, немцев, как собак, наслали, каждую нору обнюхивают, след ищут. Так что сумличане сюда подбираются, тут вроде бы вольготней. Вот и раскидывай умом как хочешь. Так они мне сами сообщили. И если я захочу с ними поговорить, то на Большом перекрестке надо им только знак подать. И ждать, пока кто-нибудь от них не появится. Но меня предупредили: дружить они с нами будут лишь тогда, если у нас кулаки здоровые найдутся. А если просто так, чтобы погоревать вместе, и толковать нечего — пустой разговор.

— Вот как раз и хорошо. Скажи, что я знаю, с какой стороны и как подойти к лагерю. Я поведу всех. Пусть собираются тут, отсюда ближе и удобней. А я отправлюсь за своими людьми. И мы тут все встретимся и двинем на Перебродскую Злыбеду.

— Хорошо.

— Я пока посплю тут, а завтра утром разойдемся каждый в свою сторону.

— Ну, а про Лизавету так нигде и не слышно?

— Нет.

— Боже милосердный, как же все погано повернулось.

— Подожди, давай лучше поедим из моей торбы и поспим. Вон там в кустах.

Томаш тряхнул сумкой и направился в кусты. И тут же остановился, остолбенев. Там сидел молодой оборванец и, казалось, дремал с открытыми глазами. Если бы не бледность на его вялом лице и не черный загар на лице Томаша, легко можно было бы догадаться, что они однолетки.

— Что ты тут делаешь, кто ты?! — резко и громко спросил Томаш.

Оборванец, отвернувшись, молчал. За него ответил Сымон Ракутько: