Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Я точно не знаю.

Сымон Ракутько и Лукашевич снова надолго умолкли. Незаметно забрезжил рассвет, и звезды начали меркнуть.

Лукашевич и Ракутько беседовали так еще целые сутки, говорили о многом, а больше молчали. На следующий день появился Томаш со своим пополнением. Собравшись вместе, партизаны пробыли здесь еще трое суток. Теперь вспоминают, что Сымон Ракутько в те дни часто бывал на людях и любил послушать разные рассказы. Томаша видели мало. Кастусь Лукашевич все время о чем-то думал. В последнюю ночь, перед самым уходом отряда, сюда пришла Ольга, жена Лукашевича. Она сильно изменилась после того, как покинула Сумличи: казалась выше ростом и черты лица ее заострились. Она носила мужскую суконную свитку и руки держала в карманах. Несколько часов до утра она просидела с Кастусем на поваленном дереве, и в голосе ее прорывалась звенящая тоска. Она подробно рассказывала мужу о своих поисках, о том, как недели две бродила по лесам и полям возле лагеря и как наконец ей удалось подойти к проволочному заграждению так за версту. Там было торфяное болото, через которое медленно протекала ржавая речушка. «Я пряталась между кочками несколько дней. Раз в день к этой речушке приходили за водой невольники из лагеря, подкатывали большую бочку на колесах. Охранник не сопровождал их до конца, а садился на бугор со своим автоматом и следил за людьми издалека. Однажды я подползла к самой речушке и, когда они уже налили бочку и толкали ее назад, спросила у них, нет ли там в лагере девушки Лизы, по фамилии Лукашевич… Молодая женщина с распущенными волосами, не отходя от бочки, сказала, что какая-то Лиза есть и уже давно лежит в зоне у столба больная желудком. «А сколько лет этой Лизе?» — спросила я, но тут крикнул охранник, и люди налегли на бочку. Может, и она лежит там, несчастная…»

Долго-долго они молчали. Кончилась ночь. Уткнувшись в плечо мужа, Ольга рыдала.

— И зачем злая судьба послала мне тебя, когда я была маленькой… Господи, ну и мучение!

— А где же отец? — мрачно спросил Лукашевич.

— Не знаю, где отец. Исчез. Я вернулась еще раз в хату — пусто. На окне паутина висит.

Прошел день, зашло солнце, и место это снова стало пустынным. Ни голоса, ни шороха. Полная тишина. И ветра не было, но листья с березы продолжали падать, и утром дорога покрылась сплошным золотистым ковром. Никто не наблюдал за этой красотой. Люди ушли. На поваленное дерево смело садились птицы, оставшиеся зимовать в лесу.

Здесь тоже был перекресток, известный немногим, но имевший свою судьбу. Непонятно, чем поддерживается существование некоторых глухих дорог, по которым ездят редко и которых никто никогда не ремонтирует. Вполне возможно, что такая дорога видела больше страданий людских, чем шумный, широкий большак. На большаке, если упадет человек, его поднимут. Здесь же он может неделями умирать в одиночестве. Малый перекресток был на опушке леса, километрах в четырех от поваленного дерева и той чудесной березы. Грунтовой тракт, проходивший через этот лес на северо-запад, на Большом перекрестке пересекавший Московско-Варшавское шоссе, здесь, за лесом, как два тоненьких рукава, отбрасывал от себя две дороги, на вид почти полевые, покрытые песком, перетертым в пыль лошадиными копытами. Перекресток здесь и в самом деле напоминал крест. Если направление тракта было с юго-востока на северо-запад, то захудалая дорога одним концом уползала на юго-запад, а другим — на северо-восток. На северо-востоке она приводила все к тому же Московско-Варшавскому шоссе, но уже далеко от Большого перекрестка. От леса или, вернее, от малого перекрестка до самого шоссе дорога шла мимо дубрав и мелкого сосняка по холмистым полям среди многочисленных деревень и деревушек. Утренний ветерок приносил сюда запахи дыма и жилья. На юго-запад дорога тянулась среди чистых полей и безлесых холмов. Местность здесь была выше, неровностей больше, и дорога то поднималась, то сворачивала в сторону, описывая круг. Здесь она опоясывала известную по всей Слутчине Молибожкову гору между Заневедомскими и Воробьевскими лесами, а дальше врезалась в массивы торфяных болот. При этой дороге, километрах в сорока от малого перекрестка, лежал среди поля огромный, как гора, камень странной формы с таинственными следами прошлого. Две стенки его были треугольные, будто раскололи по диагонали куб и одну половину куба вонзили в землю острым ребром. Из земли торчал как бы каменный зуб, похожий издали на великана, стоящего на одной ноге. Камень был так высок, что под его навесом, чуть пригнувшись, мог укрыться человек и от дождя и от бомбы. Сверху он был четырехугольный, плоский и ровный, как стол. Подножие камня обросло мхом, верхушка — чистая. Взобраться туда было нелегко. Сельские пастушки, первейшие верхолазы, собравшись у камня, становились друг другу на плечи и помогали смельчаку уцепиться за его край. Тот карабкался, красный от натуги, и, как правило, падал.

На внутренней стороне камня, в этом своеобразном убежище от невзгод и превратностей, кем-то в незапамятные времена был вырезан тонкий, неглубокий рисунок, довольно явственный. Нельзя сказать, что рисунок был удачен, искусства тут не было никакого. Но, если внимательно всмотреться, в этом неточном изображении можно было увидеть туго натянутый лук и стрелу, направленную в голову однорогого быка. Возник ли замысел рисунка в самом быту художника, или это, была позднейшая стилизация, определить трудно. Во всяком случае, рисунок был древний, о чем свидетельствовали некоторые его линии, приглаженные и наполовину стертые. Камень этот здесь, да и в других местах, называли «сухой дзюб» [12] Клюв (бел.) . . Даже очень далеко отсюда, километров за семьдесят, в Леньках под самым Гресском, я слышал, как женщина сказала нашкодившему малышу: «Бежал бы ты лучше да с разгона стукнулся лбом о сухой дзюб». Мимо этого «сухого дзюба» дорога идет по прямой до развилины, а там, раздвоившись, одним концом поворачивает на ту самую Перебродскую Злыбеду, где, как говорил Сымону Ракутько его сын, немцы устроили концлагерь.

Вторым концом дорога доходила до большой усадьбы, вольготно раскинувшейся среди полей.

От всего здесь веяло стариной. До революции здесь было имение местного земельного магната. Двухэтажный дом стоял белым полукружием, а перед ним декоративные деревья разных пород. По обе стороны дома еще сохранились два сада. Яблони и груши хотя и доживали свой век, но давали такое обилие плодов, что ветки их гнулись и ломались. За старым садом следовал молодой, посаженный лет семь тому назад, площадью более двадцати гектаров. На зеленой лужайке за садом расположились постройки небольшого, заводика, изготовлявшего яблочное вино и повидло. Дальше — две улицы новых хат с желтыми наличниками окон, с цветниками перед окнами и коптильнями на огородах. По всему было видно, что строительство их было завершено в последние годы.