Кузьма Чорный - Млечный Путь

Уже Гануся встала, вошла в «холодную комнату» и замесила там какое-то тесто. Уже тот, кто делал гроб, перерубил кучу жердей на дрова. Уже Ганусин отец, спрятавшись в «холодной комнате» от своих незваных ночлежников, потихоньку достал из-под пиджака пистолет, разобрал его и снова собрал. А те все лежали на печи и даже будто бы спали. Теперь уже видно было и хорошо слышно: всю ночь напролет надрывался скрипучим кашлем самый старший. Самый младший время от времени стонал слабым голосом. Толстяк что-то бормотал сквозь сон, только не так, как вчера, а по-немецки…

Одетый в легкий пиджак вдруг очнулся и прокричал на чистом польском языке что-то насчет того, что, дескать, дал клятву перед вселенской справедливостью ненавидеть фашизм до конца своей жизни. Самый молодой, точно окрыленный этим польским выкриком, вскинул голову и с пламенной нотой в вялом от болезни голосе как бы пояснил поляку (он смотрел на него, пока тот говорил), что сам он только для того и заведет детей, чтобы они могли потом в собственных детях воспитать ненависть к фашистам. Вероятно, эта мысль, или точнее говоря, формулировка мысли, сложилась у него не сразу, а напластовалась с течением времени. Одутловатый, тот, что кашлял, вздернул голову и внезапно, будто опомнившись или придя в себя, вытянулся снова и лежал, не шевелясь и сдерживая кашель, чтоб не давать знать о себе. Со стороны это легко было заметить. Толстяк же даже не пошевелился. Только, видимо, он слышал все, ведь не спал. Глаза его время от времени моргали. Гануся разожгла печь, достала сковородку, насыпала с бумаги на нее тертой конопли и расплющила поверху тесто. Вскоре она испекла три лепешки, толстые и пышные. Она, отец и тот, кто делал гроб, тут же, стоя у печи, съели их.

— Как мне молока хочется! — сказала Гануся, после чего опять воцарилось молчание.

День уже наступил. Он выдался мрачным. Время шло, а те все не слезали с печи. Уже, верно, за полдень перевалило, а они по-прежнему лежали. Одутловатый снова начал кашлять.

Ганусин отец поднял руку и дернул самого молодого за ногу. Тот сразу же поднял голову, поглядел на человека и заморгал глазами, словно и не спал, а ждал этого. Он помедлил немного, осторожно подполз к краю печи и тихонько слез на землю. Молча, будто заранее сговорившись, вышли они вдвоем с Ганусиным отцом в сени.

— Перекусить бы чего надо, — сказал Ганусин отец таким тоном, будто знал этого молодого человека, почти подростка, очень давно.

— Мне нельзя, — сказал тот. — Я заболел. Я долго голодал. Мясо было непроварено. Я его вчера много съел. Теперь у меня все внутри разрывается. В животе ноет и стягивается…

— А есть тебе хочется?

— Нет. Ослабел я очень.

— Ложись на ту постель, где мы спали.

— А те что скажут? Они уже кое-что заметили.

— Ты их боишься?

— Их трое, а я один.

— Не бойся, и нас трое…

— На мне могут быть вши. Я не лягу на вашу постель.

Ганусин отец помолчал и кивнул головной.

— Тогда отлежись хоть на печи. И еще вопрос к тебе. Ты из плена бежал?.. Говори, не бойся. Я ведь тоже бежал от немцев.

— Из плена. Как вы догадались?

— У меня же голова на плечах.

Молодой человек порывисто схватил руку Ганусиного отца и пожал ее, после чего снова пошел в хату и снова втиснулся на печь между теми.

Вскоре тот, кто делал гроб, Ганусин отец и Гануся вышли из хаты, плотно закрыли сени и, сделав крюк, поодиночке, обойдя тот лесок, на опушке которого в прошлую ночь появилась свежая могила, сошлись возле узкой и длинной гряды старых деревьев. Тут росло несколько дубов и вязов вперемешку с березами и много ольхи. И под ними — густой крушинник. В крушиннике они увидели старую березу, вывернутую с корнем в грозу. Она уже прогнила и поросла высоким мятликом. Ганусин отец достал из-под березы автоматическую немецкую винтовку и обоймы к ней, сложенные в большую стеклянную банку и накрытые жестяной крышкой. Он тщательно осмотрел винтовку и разобрал ее. Втроем сели они на поваленное дерево и стали чистить части винтовки, старательно протирая их. Прошло, наверно, часа три. Ганусин отец достал из кармана пузырек с ружейным маслом и смазал вычищенные части. Потом собрал винтовку и положил ее на прежнее место.

Смеркалось. Делая снова крюк, опять поодиночке брели назад. На лицах их была написана унылая тоска. Словно нехотя, вошли они в хату.

Ночлежники все еще спали. Четыре пары ног торчали с печи. Одутловатый кашлял уже не переставая.

Втроем они прошли в «холодную комнату». Она была совсем чистой. Окно без стекла и заставлено фанерой. Здесь на самом деле было холодно. И, кроме стола, никакой мебели. Гануся достала из ящика стола хлеб и сало, и все они, стоя над выдвинутым ящиком, начали торопливо есть. Казалось, что тут испокон веков была такая пустота. Ведь и в этой комнате, и в сенях, и во дворе — везде царило опустошение. Наступили вечерние сумерки. Ганусин отец встал на стол, пошарил рукой за балкой и достал оттуда свернутую газету. Он развернул ее и расстелил на столе. Это была «Правда» за нынешний месяц. На газету он положил кусок хлеба и вышел из комнаты. Он снова дернул за ногу самого младшего. Тот послушно слез с печи, не боясь разбудить тех, остальных. Тем, видимо, это уже надоело, Ганусин отец ввел его в «холодную комнату» и показал на хлеб, лежавший на газете.

— Ешь!

Тот потянулся было к хлебу и вдруг как-то вздрогнул весь.. Это было бесспорной приметой того, что он еще не умирал от своей болезни и слабости. Он сразу изменился в лице, но лишь на одно мгновение.

— За нынешний ноябрь газета? Из Москвы. Значит, еще живет Москва? И Союз Советских Республик живет?.. Где вы взяли газету? Как раздобыли?

— В поле нашли. По всей вероятности, ее сбросили с советского самолета.

— Давно?

— За день до того, как вы тут появились… А кто вы такой?

— Я студент. Учился в педагогическом институте в Минске.

— У вас ноги ломит?

— Ломит.

— Вы не только отразились мясом, но, вдобавок, и простыли. Сейчас мы вас накормим и постараемся отогреть.

Странной была внезапная перемена в этом молодом человеке. Он откусил хлеба, пожевал и перестал есть. Стоял неподвижно. Казалось, что он сейчас скажет или сделает что-то такое, чего все ждут от него и что он сам давно хотел сказать или сделать. Лицо его как бы светилось.

— Живет наша родина!.. Я постараюсь скорее выздороветь! А вы кто такие? Что вы за люди? Почему здесь так живете?

— Иди полежи. Я потом тебе расскажу, — сказал Ганусин отец. — Я придумаю что-нибудь и устрою тебя поудобнее.

С новым выражением надежды и веры на лице самый младший снова втиснулся на печь между ночлежниками. Стало заметно темнеть… И вот новая забота появилась у этих, тоже измученных душою, людей, что коротали ночь на ногах, не ложась. Втроем они шептались и собирали разную одежду и тряпье. Придвинули топчан к печке. Гануся постелила постель на топчане, собрав туда все, что только можно было найти. Растопила печь и подогрела воду в чугуне. Пока накормила студента хлебом и напоила горячей водой, совсем стемнело. Ганусин отец дал студенту белье. Тот долго вытирался своей грязной рубахой и затем выбросил ее в сени. А сам в чистом белье лег. Его укутали какой-то одеждой. Эта забота полностью успокоила его. С лица студента теперь не сходило выражение надежды, веры и радости. Он лежал неподвижно и глядел сквозь окно в звездный простор. Звезды в небе взошли густо, и небо сияло над мрачною землею. Он все глядел вверх. Он думал о звездах, о том, что на дворе, должно быть, подмораживает, о дереве, черный силуэт которого вырисовывался в окне, и о своей нежданной радости. Еще бы! Он нашел свою родину. Он выжил, продержался до этого радостного дня. Он не мог спать от счастья. Он боялся пошевельнуться. Ему начало казаться, что полный покой скорее поднимет его на ноги. И он старался. Что делает с человеком надежда и вера! Можно определенно сказать, что эти две великие сестры могут осчастливить человека. Будто дух светлых надежд воцарился в хате. Словно бы настроение этого молодого человека пробудило в душах собравшихся здесь жажду и стремление души к воле. И тот, кто делал гроб, и Ганусин отец, и сама Гануся не могли и не хотели заснуть. Но даже самые светлые надежды их на лучшее омрачала тревога. Они не могли забыть того, что здесь произошло. Да это и невозможно забыть. Видимо, Гануся тоже чувствовала это. Наверное, и ее душило горе. Ей, как и всем другим тут, приходилось возлагать все надежды на время. Этот верный врач способен вылечить потрясенную душу и снять с нее тяжесть пережитого.