Кузьма Чорный - Млечный Путь

Я становился подростком и начал уже ходить на заработки. Матери забот хватало. Ночей недосыпала, денег в долг заняла. Работала от зари до зари. И на себя, и на чужих. Близилась и моя юность. Дом уже был покрыт крышей, окна вставлены; правда, полы покамест были не настланы, да и вообще много чего в нем недоставало. Заканчивал дом я, когда уже был на пороге своей первой юности. Из-за этого и учиться пошел позднее сверстников. Сперва занимался в педагогическом техникуме и год учительствовал. Тогда и дом оборудовал как следует. Дом был небольшой, всего в пять окон. Но в нем была частица моей души. Бывало, приезжая на лето, я на закате солнца специально следил за тем, как тень вязов ложится на наш дом. На утренней заре старался подняться пораньше, чтобы полюбоваться на шесть вязов, которые стоят будто в золоте. В жару и сушь я тосковал по влажному запаху коры. Я насадил там много деревьев. Вдоль дороги, километра на четыре, — все тополя. Я объяснял детям, что человеку на своем веку нужно посадить хотя бы одно дерево, чтобы оно осталось потомкам, и поставить если не дом, так хоть бы хатку. Тогда что-то останется людям. Ведь когда-нибудь настанет такая жизнь, что не будет на земле такого, чтоб человеку негде было голову приклонить. Мы должны обо всех заботиться. Да здравствует всемирная забота о каждом человеке, где бы он ни родился на белый свет! И черное проклятие тому, кто жжет и разрушает!..

На второй день после того как началась война, я ушел в армию и оставил в родном доме мать. За это время она постарела, конечно. Но она жива и верит в нашу встречу. Я, кажется, и теперь слышу запах ее милых рук, волос, чувствую тепло ее губ, когда она целовала меня на прощание. Последний раз оглянулся я на дом и увидел крышу и деревья. Все зеленело под июньским солнцем. И всего было много — и деревьев, и неба, и земли, и простора. Когда вы давеча показали мне газету, я поверил, что снова увижу свой дом и счастливая судьба поможет мне застать там мою мать. Почему-то я твердо уверовал в это. Она пожилая, но еще не старуха. А я позабочусь о ее старости. Ведь это она начала строить тот дом!.. Гануся, я тебе спать не даю.

Он умолк и отвел свой взор куда-то в сторону от Гануси. Ночь вокруг молчала. Это не было исповедью в поисках спасения. Это был какой-то перелом в его психике. Гнетущая тяжесть спадала с души… Надежда принесла веру, а вера — радость и подъем. В хате наступило молчание.

Ганусин отец неожиданно оказался около студента и сел рядом. Тот, кто делал гроб, тоже подошел и сел вблизи. Одутловатый так наклонился вперед, что казалось, вот-вот свалится на землю. Может, он и действительно был очень слаб. Но слушал он все внимательно, хотя распухшее лицо его оставалось непроницаемым и глаза были закрыты. Забинтованной головой он прижался к стене и, видимо, боялся оторваться от нее. Толстяк лежал и время от времени покашливал. Голова его, подпертая тяжелым кулаком, была видна из-за дымохода. Может, он слушал, а может, дремал. Человек в легком пиджаке как слез с печи в начале рассказа студента, так и остался сидеть на земле, опершись спиной о печь. Иногда он вытирал рукавом лоб. Он потел. Казалось, вот-вот он свалится на землю, совсем обессиленный. И то ли слушал, то ли думал о чем-то своем и, возможно, не слышал ничего.

Студент, рассказывая, смотрел на них всех без малейшей настороженности или боязни. Ведь они вместе свалили того быка и вместе очутились здесь! Притом он убедился, что Родина жива! Он дома, на своей земле! Он никого не боится! Пусть его боятся те, кто творит черные дела на этой земле! Потому и был он все время в приподнятом настроении.

Ганусин отец склонился над ним. Лицо его зарумянилось. Какое-то волнение охватило этого человека. Он зашептал студенту:

— Ты не говори много. Я хочу, чтобы ты поспал ночью. Сон — самое лучшее лекарство для тебя.

Студент снова оживился. Что-то большое и доброе хотел сказать он этому человеку, сразу понявшему его и ответившему добрым словом. Он нашел, как утешить его, проявил заботливое участие, хотя и сам был все время угнетен своим горем. Какие-то страшные события, казалось, взвалили на его плечи огромную тяжесть и наложили на лицо печать глубокой задумчивости. Студент просветленными глазами посмотрел на него. И в ту же минуту в порыве откровенности горячо и искренне сказал:

— Я — Владимир Ермолицкий. А мать моя — Галена Ермолицкая.

Так он высказал частицу того большого и доброго чувства, что испытывал сейчас к этому человеку.

Наступило молчание.

Одутловатый все сидел на печи, прижавшись ухом к стене, и не сводил взгляда с Гануси. Временами лицо его на какой-то миг, оживлялось, глаза вспыхивали и голова запрокидывалась. Потом это мгновенное оживление исчезало, голова падала на грудь, и весь он как бы снова погружался в какое-то бездумье. По всей вероятности, какой-то сдвиг произошел в душе этого человека. Но никто на него не обращал внимания. Внимание всех — так же, как и его самого, — было приковано к Ганусе. Все смотрели на нее пристально, словно это она и пробудила в душе каждого из них радость или боль. И толстяк присматривался к ней, и тот, кто делал гроб. Студент смотрел на нее восторженно, а отец с печалью.

Только человек в легком пиджаке, уронив голову на колени, удрученно переживал что-то свое. Однако чем больше продолжалось безмолвие, тем болезненней вздрагивали его губы. И в его душе, видимо, что-то вскипело. Наверно, и он отогрелся, отлежался и ощутил в себе силы. Наверно, и в нем трезвели мысли, а в сердце возникала буря. Несколько раз посмотрел он на Ганусю, но трудно было понять, что отражается на его лице. Пожалуй, мрачное недовольство, даже озлобление на самого себя.

А толстяк время от времени обводил глазами всех и каждого внимательно рассматривал. Он как бы опасался всех, убежденный, что каждый из этих людей — злодей.

Гануся, наверно, и не замечала, что все здесь на нее глядят с необычайной доверчивостью, словно бы она одна никому не угрожала ничем. Она сидела тихо, задумавшись. Так же, как и отец ее, она была чем-то взволнована. Это было заметно и прежде, но теперь все видели, что Гануся встревожена. Надо думать, исповедь студента затронула ее впечатлительную душу. А тот, кто делал гроб, так же, как и Ганусин отец, все свое внимание сосредоточил на студенте. Правда, Ганусин отец обдумывал что-то. А этот будто уже готов был разговориться. Он посматривал на студента, вдруг отводил глаза в сторону, потом опять возвращался взглядом к молодому человеку. Очевидно, и ему хотелось рассказать что-то свое. Было похоже, что он не выдержит и сразу начнет говорить, увлеченно и многословно.

— Кто вы такие и почему остались в этой пустой хате? — спросил полушепотом студент, повернувшись к Ганусиному отцу.