Кузьма Чорный - Млечный Путь

Ганусин отец и тот, кто делал гроб, сидели рядом на лавке и молчали. Было похоже, что они дремали — вот так, сидя. Гануся поставила табуретку возле самых дверей в сени и села там.

На печи тоже не спали. То ли отоспались за долгое время, то ли каждый ощутил свое намерение, единственно верное для него. В ясном полумраке звездной ночи было видно, как один из троих, наиболее, вероятно, настороженный, сел и свесил ноги с печи. Сидел и покачивался. Через некоторое время еще кто-то стал подниматься, и этот тоже сел на край печи и свесил ноги.

— Где тут вода? — послышался громкий шепот человека в легком пиджаке и в женской шапочке, связанной из ниток. Он больше всех продрог на морозе.

Гануся поднялась с табуретки, впотьмах разгребла жар в печи и раздула огонь. Зажгла лучину и зачерпнула воды какой-то помятой жестянкой.

— Будьте настолько добры, сюда поднесите, — опять сказал тот. Польский акцент в его выговоре был на этот раз совершенно отчетлив. Видимо, он уже не старался выговаривать все правильно по-русски. Ослаб, измучился болезнью, и не до того ему. А может, у него просто притупилось чувство самозащиты. Оно было у него, это чувство, и раньше, иначе зачем бы он так заботился, чтобы не заговорить по-польски.

— И мне, пожалуйста, воды, — сказал студент.

— И мне, прошу, — с резким немецким акцентом сказал тот, кто первым сел на печи, одутловатый.

И толстяк высунул голову из-за печной трубы и протянул руку:

— Воды, прошу.

С лучиною в руке Гануся обошла всех и каждому подала воды. Те двое остались сидеть на печи, а толстяк все лежал. Гануся воткнула лучину где-то возле устья печи и снова села на табуретку. Когда зыбкое пламя угасало, Гануся поднималась, меняла лучину и опять садилась. В тусклом свете четко была видна ее фигура — стройная, хрупкая, с подвижными плечами, но зато по походке не по годам степенная. Присутствие Гануси почему-то чувствовали все. И студент несколько раз поднимал голову и следил за нею глазами, и толстяк, и поляк время от времени посматривали на нее, одутловатый уставился и не сводил с Гануси взгляда. Снова воцарилось молчание. Тягостное, оно выдавало, как велики муки этих людей, их печаль в прошлом и надежды на будущее, так томившее всех.

Вдруг Гануся твердым шепотом прервала молчание:

— Отец! Что мне делать?

— Постарайся заснуть, — тоже шепотом ответил отец.

— Мне кажется, что я как в могиле. Дыхание спирает…

— Ты же сама говорила, что надо переждать. У тебя сызмала была ясная голова. Привыкай быть рассудительной.

И опять воцарилась тишина. Но, казалось, Ганусины слова опять взволновали студента (а может, и всех) и заставили задуматься о чем-то. Он согнул руку в локте и подпер ею голову. Так, полулежа, полусидя, громко зашептал в сторону Гануси:

— Далеко отсюда шоссе Варшава — Москва?

— Нет, недалеко, — почему-то почти обрадованно стала продолжать разговор Гануся.

— А город Слуцк далеко отсюда?

— Далеко.

— А вы слыхали о таком городе?

— Конечно, слыхала.

— Гануся… Так тебя, кажется, зовут? Слушай, Гануся. Если б ты только знала, как мне теперь хорошо! Я будто снова на свет родился.

Надо полагать, что этот студент — человек бывалый и многое повидал на свете. Но он был молод, и ему нелегко было таить в себе свою радость. К тому же в нем теперь угадывалась натура, открытая каждому. Счастливыми глазами смотрел он на Ганусю, как бы собираясь сказать еще что-то. Несколько раз он глубоко вздохнул. Сердце у него билось учащенно.

— Ты знаешь, Гануся, — зашептал он. — Я думал, что мне суждено вечно так валяться, как я сейчас валяюсь. Я никому не мешаю, и мне никто не мешает. Ровно полгода назад я заболел и сидел, упершись в спины и бока моих товарищей. Нас было много в тесном бараке, и о том, чтобы прилечь, никто даже и не думал. А четыре года назад я тоже болел, но лежал в чистой постели, и моя мать поила меня крепко заваренным чаем. Мне кажется, что это было самое счастливое время. А потом у меня возникла мысль, будто так и останусь без роду и без родины, без воли и надежд. Я думал, что они все задушат, изувечат и опустошат душу. Меня терзала безнадежность. Я думал, так и жизнь может пройти: вместе с солнцем вставать, чтобы работать целый день, и не иметь больше никаких желаний и стремлений. А вечером лечь спать, чтобы с утра опять встать на работу. И родных у меня не будет, и детей у меня не будет, разве только вздумалось бы им из моих детей сделать себе слуг. Гануся, мне в голову приходили горькие мысли. На одну минуту мне приказали разогнуться от работы и сказали: нужно, чтобы у тебя была дочь, похожая на тебя, — такая же черноволосая и с таким же звонким голосом. Мне приказали иметь дочь, потому что им нужна служанка с темными волосами и звонким голосом. Служанка для их молодого человека, который должен будет стать мужчиной, пока моя дочка родится и станет девушкой. Моя дочь растет при мне, и я ее с малых лет приучаю к тяжелой работе. Идут годы, и она уже, как механизм, встает вместе с солнцем, чтобы весь день работать, а вечером забыться глубоким сном и набраться сил до утра. В свои молодые годы я знал другую жизнь, знал свободу и радость быть всегда самим собою. И я утаиваю от дочери, что где-то есть или когда-то была иная жизнь. Потому что, если она узнает об этом, жизнь ее станет горькой отравой, адской мукой. Если она показывает мне вдаль и говорит, что там, под теми дальними деревьями, наверно, очень хорошо, что там простор и солнце и что дороги там ведут в манящую ширь мира, я разубеждаю ее, маленькую, в этом. Я жалею ее и говорю ей, что все то, что она видит на белом свете, — неправда и фальшь. Настоящая только та механическая жизнь, в которой мы с ней очутились. Наша казарма — это настоящее, и надо привыкнуть к ней. А весь окружающий мир за пределами казармы — это мираж. Так я ее готовлю к самостоятельной жизни. Ведь если она будет иметь представление о подлинном мире, то разве не станет для нее жизнь в казарме проклятьем? Я же люблю ее. Образ ее так и стоит передо мною и не дает мне покоя. И я скрываю от нее свою любовь к ней. Я силюсь своей сухостью и механичностью вытравить из ее души врожденное чувство любви к близким людям. Потому что у нее не будет близких. Ее оторвут и да меня, как только она станет на ноги. Так зачем же ей знать о том, что никогда не войдет в круг ее существования? Зачем ей тосковать о том, что никогда не будет доступно ей? Пчела извлекает нектар из цветков, так откуда же ей знать вкус мяса? Что произошло бы с вечным законом природы, если бы пчела вдруг дозналась, что не только в цветах сладость жизни? Что мир бесконечно больше известного ей — и недоступен пчеле… Так зачем же ей эта ненужная, мучительная тоска? Где найти оправдание этой тоски? Жизнь стала сплошной мукой от того, что я ощутил это. Меня преследовали кошмары. Я не мог уснуть ночью, а ранним утром, на заре, солдаты поднимали меня ударами сапог в грудь. Образ девочки мерещился мне. И я нашел искупление всему вот какое. Однажды я увидел, что эсэсовец, находившийся на посту у входа в наш лагерь, как бы задумался. Он стоял спиной ко мне. И было темновато… «Какое счастье! — подумал я и даже вздрогнул. — Второй такой случай вряд ли представится». Я подошел ближе к часовому и оглянулся. Вот счастье! Никого вокруг. Я схватил его за горло. И после долгих месяцев скорби весь мир наполнился моей радостью, когда я чувствовал и видел, как эсэсовец, со сдавленным моими руками горлом, отдает богу душу. Я лег и пополз под проволоку. Километра через два встал и пошел. Я шатался из стороны в сторону от слабости, и земля перед моими глазами падала в бездонную пропасть. И все-таки я шел. К вечеру стемнело, а к полуночи небо усыпало звездами и показалась луна. Вскоре она исчезла. Млечный Путь протянулся через все небо. Я смотрел на звезды, держа курс на восток. Потому что лагерь военнопленных был далеко на западе. И с той поры, когда я начинал свой большой путь, я видел перед собою образ все той же девочки. Я думал, что она должна родиться у меня на свет, чтобы узнать, что мир велик, свободен, весел, что никакой казарме для человека нет в нем места и что жизнь на свете — это большое счастье. И еще ради одной цели должна она родиться — чтобы передать уже своим детям мою ненависть к фашизму… Фашистам, тупым, лживым, бессердечным… Они присвоили себе чужое и теперь вздумали объявить себя лучшими во всем мире. Толстомордый фашист держал бы в тюрьме мою девочку… А она родится на долгий и счастливый век. Я ее вижу. И мне кажется, что это ты и есть, Гануся.